Петр Яшек - Заключённый с боевиками ИГИЛ

Когда число мужчин достигло сорока, я был благодарен за относительно высокий потолок в камере. Если бы он был ниже, я не уверен, что кто-нибудь из нас выжил бы. Нехватка места стала острой проблемой, особенно в течение дня, когда температура поднималась и в камере становилось невыносимо душно. Я знал, что снаружи стояла сорокаградусная жара. За пределами камеры был вентилятор, который не давал воздуху полностью застояться, однако он работал с перебоями и не мог понизить температуру. Когда мог, я пробирался сквозь потные тела, чтобы подышать свежим воздухом у окна. Я также обнаружил, что у зарешеченной двери также присутствовал лёгкий ветерок. У меня больше не было возможности лежать на полу. Вместо этого мне постоянно приходилось то сидеть со скрещенными ногами, то стоять. Стоять было менее болезненно, поэтому я проводил большую часть дня, стоя на ногах, плечом к плечу со своими сокамерниками, такими же несчастными, как и я.

Голод был неутолимым, и я чувствовал, как он постоянно точит мой желудок. Дважды в день мы получали варёные бобы. В отличие от фула, который давали в тюрьме НСРБ, эти бобы были безвкусными. Фасоль накладывали в одну большую миску, вместе с пластиковым пакетом круглого, заплесневелого суданского хлеба. Нам нужен был хлеб, чтобы черпать бобы, однако его никогда не хватало на всех. Поскольку суданцы используют левую руку вместо туалетной бумаги, едят они только правой рукой. Я старался вести себя осторожно и следил за тем, чтобы есть из общей миски только правой рукой и не обидеть своих сокамерников, которые сочтут, что я загрязняю еду.

Иногда первый приём пищи начинался в 11 часов утра, но чаще еду приносили несколько часов спустя. Вторую порцию бобов и хлеба мы получали где-то после наступления темноты. Мне нужно было немного еды, с которой я мог бы принимать железосодержащие пищевые добавки, поэтому, когда это было возможно, я старался сохранить кусок хлеба на утро, на случай, если завтрак задержат. Я помнил, насколько ужасной была еда, которую мне и моим сокамерникам из ИГИЛ давали в тюрьме НСРБ, однако теперь я желал её так отчаянно!

По нашей камере распространялся «ковёр» из красной грязной гнилостной жидкости. На улице было два туалета, и два раза в день нам позволяли воспользоваться ими. Двое надзирателей жалели меня из-за жестокого обращения со мной и иногда позволяли мне идти первым, в то время как другие умышленно заставляли ждать, пока туалеты посетят все остальные заключённые. Казалось, что в полицейском участке исправлять свою нужду без канализации было обычным делом, и мне часто приходилось добавлять свою порцию в огромную кучу экскрементов, уже накопленных в переполненном туалете. У нас был крошечный кусочек мыла, но, если я слишком быстро мыл руки, он выскальзывал и падал на грязный пол.

В течение первых трёх дней моего пребывания в этой тюрьме мне сообщили: «Если тебе не нравятся условия — подай письменную жалобу, и мы отправим тебя обратно в тюрьму службы безопасности».

Мысль о возвращении в тюрьму НСРБ была очень привлекательной для меня, и я решил посоветоваться со своими новыми сокамерниками, стоит ли подать официальную жалобу. «Что бы ни случилось, не возвращайся, — предупредили они меня. — Ты привыкнешь здесь».

В полицейском участке я пробыл только неделю, когда приехали представители посольства Швейцарии. Они были назначены наблюдать за ходом моего дела. Пробеседовав с прокурором в течение длительного времени, они сообщили мне, что г-н Слама не сможет приехать на встречу со мной, которая должна была состояться 8 апреля, как это было запланировано, и что теперь наблюдать за моим делом будут они.

Прибыв в полицейский участок «Нияба-Мендола», я понимал, что расследование суданской прокуратурой, скорее всего, будет длиться ещё некоторое время, однако ждать мне пришлось почти месяц. «Возможно завтра», — снова и снова повторяли мне офицеры. С каждым днём меня охватывало всё большее и большее беспокойство. Борясь со зловонием переполненной камеры, я очень тревожился и думал о том, смогу ли вообще когда-нибудь выйти на свободу.

Расследование моих «преступлений» наконец возобновилось 20 апреля. Меня привели в кабинет для допросов и посадили за стол напротив прокурора. Я ожидал те же вопросы, от которых уклонялся с декабря.

Я взглянул на стол, на котором лежала открытая толстая папка, и увидел список имён, составленный в алфавитном порядке. Пробежав его глазами, через несколько секунд я понял, что это был список участников христианской конференции в Аддис-Абебе. Мгновенно я осознал, что помимо правительственных кротов, посланных для шпионажа во время конференции, один из её участников, должно быть, был информатором. «Как же ещё правительство Судана могло заполучить такой полный список имён?»

Прокурор начал расспрашивать меня об участниках конференции.

— Ты знаком с Джоном Мартином? — поинтересовался он.

Мои ответы были как можно более короткими, поскольку я знал, что любая предоставленная мной информация будет использована против меня и христиан, чьи имена значились в списке.

— Возможно, я и знаком с Джоном, — сказал я. — Не помню. Он из Америки? — Я делал всё возможное, чтобы меня нельзя было обвинить в отказе от содействия властям, но, одновременно, чтобы не выдать никакой подлинной информации. Кроме того, ответ был уже и так известен прокурору.

— Присутствовал ли на конференции христианин-кореец?

— Насколько я помню, — ответил я, — кажется, был один азиат. Я точно не знаю.

Вопросы продолжались один за другим. Наконец, видя, что допрос совершенно безрезультатен, прокурор закрыл папку и встал. Когда он вышел, меня отвели обратно в камеру.

После первого визита ко мне сотрудника чешского консульства я понял, что, скорее всего, на рассмотрение моего дела уйдёт месяца три. Однако к середине апреля я отбывал заключение в Судане уже в течение четырёх с половиной месяцев.

Вскоре меня вызвали в суд. Впервые я, наконец, узнал, в чём же меня обвиняют. Как оказалось, против меня было выдвинуто несколько обвинений, но только два врезались в память — те два, которые влекли за собой смертный приговор. Я знал, что приводить в исполнение смертный приговор относительно иностранца правительство страны, вероятно, не будет, однако, услышав вынесенный мне приговор, я, неосознанно, нахмурил брови. Я подумал о своей семье, о том, как они примут известие о нависшей надо мной угрозе казни. Я представлял слёзы жены, горе детей, печаль моей церковной общины.

Угроза того, что мне придётся отбывать пожизненное заключение, в тот момент являющаяся вполне реальной возможностью, ошарашила меня. Взглянув на меня, адвокат увидел в моих глазах горе и страх. Я пытался представить, каково будет прожить остаток жизни в суданской тюрьме, никогда больше не увидеться с женой, дочерью, сыном и другими близкими людьми. Даже провести ещё двадцать лет в тюрьме казалось мне невозможным. Лучше всего было бы, на что я надеялся больше всего, если бы суданское правительство приговорило меня к сроку заключения, равному уже отбытому, что было частым явлением в подобных случаях в этой стране, и если бы это случилось, совсем скоро я снова стал бы свободным человеком.