Николай Козлов - Хранить вечно

Обычно рижане в Янов день выходили на улицы разодетые, а жилища украшали зеленью и цветами. Многолюдно было в парках, живописных местах за городом. Пестрым кипением праздничных нарядов расцвечивались дюны Рижского взморья.

Теперь же, при немцах, будто и не было праздника, лишь на улицах Эльза видела больше людей, чем всегда.

Ей сегодня не сиделось дома, и с утра она поехала пригородным поездом в Дубулты, где прошло ее детство. Вагон был полупустым, хотя раньше в день Лиго трудно было уехать из Риги — так много горожан устремлялось на взморье. Ехали сумрачные пассажиры, и лишь немногие приоделись по-праздничному.

Эльза сошла с поезда в Дубултах и, предъявив документы немецкому патрулю, побрела по знакомой зеленой улице. Кругом цвела сирень. Немецкие солдаты ломали свешивавшиеся из-за заборов душистые ветви.

Все остальное в Дубултах выглядело как будто по-прежнему. Вот и гимназия, где училась Эльза… Вот против станции и церковь с бронзовым колоколом.

Эльза свернула налево и пошла в сторону Меллужи, к родному дому в Яндубултах. Вот он наконец, деревянный дом на улице Лигатнес с тихим двором. У ворот — ели, Эльза помнит их еще маленькими… Во дворе — старый погреб, весь обросший травой. Зимой его набивали большими прозрачными льдинами. Их доставали на реке Лиелупе и распиливали на красивые кубики.

Эльза обошла все милые сердцу закоулки старого дома и вспомнила многое из полузабытого детства. Долго рассматривала она старинную мебель, сделанную руками отца-краснодеревщика. Долго сидела во дворе, а когда солнце перевалило за полдень, отправилась на станцию.

Пора было возвращаться в Ригу. Хотелось еще побывать в Задвинье, в домике, где провел детство Эдуард.

…Домик, крытый дранкой, стоял на самой окраине Риги, в рабочем квартале, на немощеной тихой улице Шкерсу [25] Этот домик на улице Шкерсу, 13, и сейчас стоит в Риге. Снаружи он облицован кирпичом, а внутри выглядит так же, как в детские годы Эдуарда Берзина. , затерявшейся среди бесчисленных извилистых улиц и переулков. Отсюда был виден синевший вдали лес. Возле домика росли березы, тополя и два дуба. Окружал его покосившийся дощатый забор с калиткой.

Всего две комнаты, кухонька и сенцы, пристроенные к передней стене, у входа. И здесь все было до боли знакомо Эльзе. Вот в углу сеней свалены в кучу плотницкие инструменты. Отец Эдуарда — Петерс вместе со старшим сыном Яном плотничал, а сейчас нет их обоих: немцы угнали рыть окопы.

Дома оставалась только сестра Эдуарда — Антонина.

Поговорили о том о сем, а больше всего об Эдуарде — самом дорогом, самом любимом существе на свете и для Эльзы и для Антонины. Антонина вспомнила, как маленький Эдуард, напроказив, скрывался от матери — Марии Яновны в собачьей конуре — она до сих пор стояла во дворе. Только пса Гектора в ней уже не было: старого верного служаку забрали немецкие солдаты и увезли на живодерню.

Время подошло к вечеру, и Эльза распростилась с Антониной, так и не дождавшись Яна с отцом. Больше оставаться она не могла: домой следовало возвратиться пораньше, чтобы не задержал немецкий патруль, а путь из Задвинья на Гертрудинскую был немалый.

Немцы ввели в Риге жесткий оккупационный режим. После десяти вечера уже нельзя было появляться на улице без особого пропуска. По городу расхаживали патрули. Улицы казались пустынными. Они еле освещались тусклыми фонарями. И трамваи ходили редко. Трамвайный парк и многие заводы стояли: немцы мобилизовали рабочих и служащих на рытье траншей. Люди работали там, изнемогая от голода, питаясь чем придется. Но в ресторанах и кабаре Риги до поздней ночи веселились пьяные немецкие офицеры. Всюду красовались вывески на русском и немецком языках, и трудно было понять, какая из двух империй — Российская или Германская более прочно здесь обосновалась. Но Эльза знала твердо: немецкие оккупанты — враги латышей.

Она вспомнила, как через Ригу на фронт проходили маршевые роты русских солдат и лихо пели:

Впереди каждой роты шел обычно бравый запевала с русым кудрявым чубом, выбившимся из-под заломленной набекрень фуражки. Все запевалы были почему-то русыми, каждый затягивал басом, баритоном или тенором под трехрядку неизменного «Соловья-пташечку».

Лишь однажды она услышала песню, которую пели солдаты, проходившие мимо ее дома на Гертрудинской. Начиналась эта песня так:

Уж очень трогательна была солдатская песня, и так был пригож запевала с кавалерийскими, лихо закрученными усами. Песенка легла на сердце, запомнилась, И, как заноза, как не утихающая боль, осталась та песня, которую пел четвертый Видземский стрелковый батальон, проходивший в сентябре 1915 года по улицам Риги, по бульварам, мимо Бастионной горки, откуда он отправился на фронт.

Вместе со всеми стрелками шагал в строю ее Эдис, и вместе со всеми пел он «Наливались кровью зори»:

В такт песне дружно чеканили шаг стрелки батальона, и вслед им летели букеты цветов.

Задумавшись, Эльза совсем забыла, что ей надо поторопиться домой, добраться до Гертрудинской засветло. Но все же она не могла отказать себе в удовольствии еще раз пройти мимо Бастионной горки, мимо художественной школы и по узким улицам Старой Риги — мимо гордой Пороховой башни, Домского собора, высокой островерхой церкви Святого Петра.

Горько чувствовать себя беззащитной и чужой в родном городе. Приходилось молча сносить все — и похабные оскорбления пьяной солдатни, и раздевающие взгляды офицеров, не пропускающих ни одной красивой девушки.

Текли при немцах унылые дни, ползли недели, и Эльзе казалось, что за это время она постарела лет на десять, хотя прошло немногим более десяти месяцев с тех пор, как кайзеровские войска вступили в Ригу.

Небо было сумрачно, как осенью. С моря беспрерывно наплывали тучи, и без конца сыпал и сыпал не по-летнему мелкий дождь.

Лоснились тротуарные плиты. Монотонно брюзжали водосточные трубы. Плакали крупными слезами липы и клены. И Эльзе тоже хотелось плакать. От Эдуарда по-прежнему не было никаких вестей.

Шла она домой в одиночестве, прикрываясь зонтиком и густой вуалью. Возвращалась пешком, чтобы не тратиться на извозчика, и лишь в центре, на Александровской, села в дребезжащий трамвай. Завтра нужно было снова выходить на работу.

Воскресенье, наполненное горечью воспоминаний, кончилось.