Николай Козлов - Хранить вечно

Не будь бороды, роскошной каштановой бороды лопаткой, которую Берзин сохранил из-за своей клички, Эдуард Петрович выглядел бы значительно моложе неполных тридцати восьми.

Возле международного вагона, куда занесли вещи Берзина и его спутников, стояли хорошо знакомые Эльзе товарищи Эдуарда.

То были вишерцы, как не без гордости называли себя все работавшие под руководством Берзина на строительстве Вишерского целлюлозно-бумажного комбината. Крупная стройка в глухом углу Северного Урала только что завершилась.

Еще не остыл азарт одной строительной эпопеи, а люди рвались начинать другую.

Инициативу в торопливом и отрывистом разговоре у вагона чаще всего перехватывали Берзин и Алмазов, умевшие находить смешное в самом обычном и повернуть всем известное так, что оно становилось видным с самой неожиданной стороны.

— А помните, как этот финансист стал строителем? — Берзин кивнул в сторону Алмазова, своего помощника по Вишерской стройке, а теперь заместителя по тресту Дальстрой.

Быстро окинув взглядом собеседников и убедившись, что об этом никто не слышал, Эдуард Петрович хитро улыбнулся Алмазову: «Ну, Завен, держись. Сейчас я тебя буду раскладывать».

— Так вот, слушайте. Было это в начале двадцать девятого. Не успели мы развернуться на Вишере, живем на птичьих правах, а тут вваливается ко мне в барак этот чернявый. Мнется с полчаса, как красная девица. Ну, думаю, этот еще откуда взялся, самим тошно… А он, оказывается, из Наркомфина. Помощник начальника отдела финконтроля. По нашу строительскую душу. С ревизией! Да еще с секретным предписанием! Ну, это вам не Хлестаков. Так прижал нас к стенке, мать честная! Ни охнуть, ни вздохнуть… Окончательно запутал нас своей цифирью. И считает в уме как арифмометр… Эге, думаю, парнишка смышленый. Во что бы то ни стало нужно заполучить такого товарища, нам его сам бог послал. «С твоим наркомфинбогом, — говорю ему, — мы как-нибудь уладим. Соглашайся». А он опять мнется, как та девица. И хочется, и колется. Жены, видите ли, испугался. Как она на это дело посмотрит. И что потом выяснилось? Она даже рада была такому случаю: сколько можно, говорит, сыну солнца, истому кавказцу, киснуть в кабинетах, когда кругом такая солнечная, стремительная жизнь, такие возносящиеся вершины!

— Нет, постой, Эдуард, не так! Дай я скажу, — не выдержал Алмазов, и все обернулись к нему.

Оригинальная внешность Завена Арменаковича не вполне оправдывала эпитет «чернявый», пущенный в ход Берзиным. Но с солнцем он действительно находился в родственных отношениях. Будь у него темная кожа, он с успехом сошел бы за сына знойных пустынь или тропических островов. Этому как нельзя лучше соответствовали ослепительные зубы, буйная шевелюра и черные, восточные глаза. Широко открытые, они удивленно смотрели на мир из-под большого белого лба и широких, густых бровей.

— Если уж кого выводить на чистую воду, так это нашего уважаемого начальника, — продолжал Завен Арменакович. — На моем примере можно видеть, как Эдуард Петрович вербует кадры. Жена и слушать не хотела, когда я намекнул, что намерен переменить работу… Ну написал об этом на Вишеру Берзину. И что вы думаете? В первый же приезд в столицу пожаловал он в нашу убогую квартиру на седьмом этаже. Да не один — вместе с Эльзой Яновной. Пока наши жены знакомились, он все оглядывал мою Ольгу с ног до головы, а потом этак разочарованно и говорит прямо при ней: «Ну, знаешь, Завен, опять же ты меня обманул. Я думал, она вроде тебя — представительная, крепкая, грозная. А это пичужка! Чего ты ее боишься?»

И под общий хохот Алмазов стал воспроизводить жесты, мимику, интонации голоса Эдуарда Петровича, энергично действуя тонкими, длинными, гибкими пальцами, какие бывают только у музыкантов, хирургов и фокусников.

С мастерством артиста он копировал неторопливую и слегка глуховатую речь Берзина с ее мягким латышским акцентом и окающим выговором. Очень ловко ввертывал и привычные берзинские словечки и, совсем как Берзин, произносил: «Вышера».

Ни служебная субординация, ни разница в возрасте (Алмазов был на шесть лет моложе Берзина) не мешали ему держать себя с Эдуардом Петровичем на дружеской ноге.

Завен любил Берзина, как старшего брата, а называл его Мирук, что по-армянски означает «Борода».

Были у Алмазова и другие основания для такого отношения к старшему товарищу. Ровесник века, он вступил в партию лишь на несколько месяцев позже Берзина — в марте девятнадцатого, когда дашнаки и мусаватисты загнали в подполье большевистские организации Закавказья. А в двадцать два года Завен уже получил мандат делегата Первого Закавказского съезда Советов.

— Слушайте, что происходит дальше, — Алмазов сделал паузу, требуя особого внимания. — Ольга смутилась, растерялась: она ведь действительно пичужка перед этим страшилищем. А он добродушно протянул руку, но тут же отдернул и попятился: «Мать честная! У вас в рукаве кинжал спрятан. У всех осетинок кинжалы. Боюсь…» Ну, тут уж она рассмеялась. Представьте, как он сумел на нее повлиять: санкцию на мой переезд получил сразу. Так я очутился на Вишере. Но Эдуарду Петровичу этого показалось мало.

Спустя два года, когда с парохода «Луначарский» мы посылали Вишере прощальный привет, Берзин прямо здесь же, на палубе, повел переговоры с моей супругой. Даже не спросил моего мнения. Этак галантно отвел в сторону и говорит: «Олечка, спрячь свой кинжал и слушай, что я тебе скажу. Ведь ты теперь признаешь меня как друга? Вот я и решил по-дружески устроить Завена на новую должность. Немножко дальше от Москвы. Мы с ним сработались и расставаться нам неохота. Опять же вы с Элит хорошо понимаете друг друга…» И что вы думаете, она ему ответила? «Хитрый вы, Эдуард Петрович. Знаете, что не могу вам перечить». А мне говорит: «Ну что ж, мой дорогой, как ни жалко, а нужно отпустить тебя «немножко дальше…»

Алмазов изобразил, как произнесла Ольга эти слова.

— Вот как надо вербовать кадры на Колыму! — грохнул басом Эрнест Лапин и раскатисто захохотал.

Тряслась черпая окладистая борода, подрагивали кустистые усы, толстые щеки и даже морской «краб» на шапке.

Наверное, за живописную бороду, рокочущий бас, веселую душу и «краба», с которым Лапин никогда не расставался, и прозвали его «адмиралом». Эрнест смеялся со вкусом, до слез.

Даже бледное лицо Эльзы, расстроенной разлукой, осветилось улыбкой, и лишь где-то в глубине карих глаз таилась грусть.

Чем меньше времени оставалось до отхода поезда, тем веселее становилось в кругу Берзина и его друзей.

Не смеялся и не улыбался только Лев Эпштейн, который, как говорили о нем, вообще никогда не смеялся, а улыбался раз в год.

Он был очень высоким, выше Берзина, прямым, скованным в движениях, но статным, с крупными чертами лица, сократовским лбом, орлиным носом и строгими глазами.