Николай Козлов - Хранить вечно

Отличительной чертой Эпштейна была необычная для тридцати с лишним лет замкнутость.

Наделив его мудростью, судьба взяла взамен молодость и радость. По его пышной темной шевелюре осенней изморозью давно прошла седая полоса.

Жизнь познакомила Льва Эпштейна с петлюровскими нагайками, когда он встречал двадцать вторую весну. В тридцать он заболел язвой желудка…

Это был странный, удивительно противоречивый человек. Наверное, и сам он не мог бы толком объяснить, почему ушел из Вхутемаса, где все считали его талантливым, многообещающим художником.

Человек жил искусством. И вдруг отказался от всего, чем жил, отказался от своей мечты. Отчего так? Не от великой ли требовательности к себе и какой-то пронзительной самокритичности? И гордости. Он, возможно, понял тогда то, чего не поняли другие. Понял, что будет лишь заурядным художником… А больше всего он не терпел посредственности, серости.

И вот, к удивлению всех, вхутемасовец Эпштейн стал плановиком-финансистом. В этом новом качестве он был поистине талантлив. Но, видимо, такая слава его не грела.

На глазах жены загадочно менялся человек. Постепенно он превращался в аскета. Стал ограничивать себя во всем и отдавался до фанатизма любой работе, кроме той, которая, как казалось Белле, могла принести ему истинное удовлетворение. Поклонник сцены, он писал декорации и шаржи для эстрады, сочинял частушки и пел их, как веселый кавказский кинто. И вдруг отказался от всех увлечений, перестал ходить в театры и почти нигде не бывал с женой и сыном. Все это тревожило Беллу. Она считала его чуть ли не подвижником, человеком глубокой порядочности и честности. Ее поражала преданность Льва делу, которому он служил, аккуратность, доходящая до педантичности, точность — по нему можно было проверять часы.

Она жалела мужа за нелегкую жизнь, не приносившую ни высоких званий, ни блеска, ни славы, ни материальных благ, ни наслаждений. Она видела, что многие к нему относятся настороженно, и огорчалась, что Эпштейн с его замкнутой натурой кажется людям не таким, каким его знала жена.

И теперь в новом назначении на пост начальника планово-финансового сектора Дальстроя Эпштейна, очевидно, прельщало дальнейшее сознательное подвижничество, которое сулил полупустынный край земли.

К вагону подошла Ольга Алмазова.

— А вот и наша пичужка летит, легка на помине, — улыбнулся Берзин. — Запыхалась, бедняжка! Почему опаздываешь?

— Не терплю ни проводов, ни встреч, — сказала Алмазова, здороваясь со всеми и целуя Эльзу. — Никогда не встречала и не провожала даже мужа.

— Смею надеяться в таком случае, что сегодня пришла проводить меня? Трепещи, Алмазов!

— Пришла только ради того, Эдуард Петрович, чтобы услышать лестные для женщины комплименты, вроде «пичужки».

— Не обижайся, Оленька! Опять же это — любя!

Алмазова действительно походила на пташку. Не красили ее удлиненный нос, бледное без кровинки лицо… Зато делали привлекательной густые каштановые волосы и особенно умные, вдумчивые глаза. Чувствовалось, что они все замечают…

Подали пыхтящий паровоз, состав вздрогнул и звякнул буферами. Дежурный с пергаментным лицом, в красной фуражке вышел на платформу, равнодушно наблюдая, как в почтовый вагон грузили последние тюки с серыми пломбами и сургучными печатями. На уезжавших и провожавших он не взглянул: много раз за сутки уходят поезда…

Сколько же разлуки взяли молодости и прибавили седины?..

Можно спрятать слезы и быть прежней веселой и молодой Элит. Но не спрячешь предательскую пепельную прядь в темных волосах и нельзя до конца исцелиться от сердечных ран.

Не было для Эльзы ничего прекраснее их свадебного путешествия, хотя и прошло оно по военным дорогам от Карачева и Орла до Каховки и Перекопа, в непрерывных разлуках и тревогах, в бессонных ночах и дымных, грохочущих рассветах. Эдуард тогда был близко, и от этого становилось легче. Теперь с ним может случиться все что угодно, и он будет далеко, так далеко, как еще никогда…

Эльза слышала вокруг себя голоса, но никого не видела, кроме мужа. Снег падал крупными хлопьями, ложился на простенькое черное пальто и черную фетровую шляпу.

Ольга смотрела на Эльзу, на стоявшего рядом Берзина в желтой кожаной куртке с заснеженным меховым воротником, в фуражке с мерцавшей красной звездочкой и думала, что никогда ей не приходилось видеть пары более совершенной. Эльза с благородной посадкой головы, шелковистыми локонами, выбивающимися из-под шляпы, и теперь, когда ей было тридцать семь, оставалась красавицей. Вместе с Ольгой это признавали и другие женщины.

Ольга однажды не выдержала и спросила:

— Эдуард Петрович, дело прошлое. Расскажите, как вы влюбились в Эльзу?

— Ну и любопытна же ты, пичужка! — рассмеялся он.

— Все-таки расскажите.

— Очень просто. Дело было в Риге. В Художественной школе. Вижу, ходит девчушка без кавалера. А у меня в кармане вареный горох. Ты такого не знаешь — он только в Латвии. Крупный, серо-коричневый. Его, по старому латышскому обычаю, дарят под Новый год. Говорят, это приносит счастье. Ну, я осторожно отсыпал для Элит полную горсть. Она не обиделась, только удивилась: ведь еще нет Нового года! Горох понравился. Познакомились. Без гороха на свидания не ходил. Элит его грызла, как белка. Ну, а дальше… Дальше сама догадываешься. Вот как!

«Удивительный человек Эдуард Петрович, — думала Ольга. — Все обращает в шутку. Вот и сейчас он, к общему удовольствию, взялся за «адмирала» Лапина. Прокатывается по поводу того, что «адмирал» уж какой год не может добраться до родной стихии. Послушать Берзина — и все представляется простым и легким. Словно в том, что было, и в том, что предстоит, нет ничего опасного и трудного».

Но Ольга знала, что Берзин бывает и другим, собранным и напряженным, как сжатая стальная пружина.

Оставались последние минуты до отхода поезда, и уже прозвучал первый удар в медный перронный колокол, когда Алмазов увидел торопившегося к вагону человека в меховом пальто и каракулевой шапке. Он трусил рысцой, то и дело посматривая на вокзальные часы.

— Смотрите! Это же Максов! — удивился Алмазов, — Откуда ты взялся, старина?

— Вот он, помощник по сверхскоростному судостроению, — подмигнул Лапину Берзин. — Прискакал-таки, неугомонный…

Все знали, что Федор Захарович уехал в Пятигорск лечить ревматизм и путевка его еще не кончилась. Оказалось, телеграфировал жене: «Срочно сообщи дату час отъезда экспедиции».

И вот он здесь, знаменитый виртуоз Вишерского строительства. В руках телеграмма — ответ жены, полученный 17 декабря: «Дальстроевцы Берзиным уезжают 19 пять вечера».

— Не мог не приехать, — смущенно доказывал Максов, потрясая, как оправдательным документом, телеграфным бланком. — Надо же проститься с друзьями… Такое дело…