Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

«Практика» — жизнь резко противоречила этим лозунгам. Не только несчастные, обращенные, по ходкому выражению, в лагер­ную пыль, но и другие миллионы людей, формально, согласно «ста­линской» конституции (по предположениям, написанной «врагом народа» Бухариным), свободных и равноправных, были безгласны­ми «винтиками» (вот это уже оригинальное словцо самого «велико­го вождя») бездушного государственного механизма. Соответствен­но и в искусстве так называемого социалистического реализма они могли претендовать лишь на роль статистов.

Отчетливый отзвук полемических размышлений обо всем этом и стремление, пусть наивное, отстоять свой, иной взгляд на то, ка­кое искусство «к лицу» истинному социализму, ощутимы в рецен­зии, о которой идет речь, а в названии значится прямо-таки «трю­изм»: «Народ — это люди».

«История литературы и искусства знала художников, которые выказывали явное безучастие к будничной, неприкрашенной жиз­ни масс, — писал я, из понятной «скромности» ограничиваясь про­шлым да литературой с искусством, — отворачивались от них, если те в данный исторический момент не охвачены порывом к действию, не вставали перед ними во весь свой гигантский рост, как пламенная женщина — Франция на знаменитом полотне Делакруа.

Но если так обходились с народами, то с отдельными людьми и вовсе не церемонились. Пусть даже, дескать, народ — творец истории: он пользуется этой «привилегией» исключительно в виде мно­гомиллионного кворума, а личность как таковая — лишь ничтожное слагаемое, обретающее какое-либо значение только в общей сумме.

Нет, социализм и его искусство не имеют решительно ничего об­щего с этим взглядом на людей как на своего рода «пушечное мясо» истории.

И так же, как мы мечтаем сделать счастливым каждого трудяще­гося жителя земли, мы рассматриваем жизнь каждого как полноправ­ный материал искусства, которое не выбирает себе героев с брезгли­востью лекаря из старого воинского присутствия».

И в заключительных строках рецензии — вновь протест против взгляда на людей как на «однообразную человеческую гальку».

Побуждало меня писать о «чужой» литературе и то обстоятель­ство, что трагические судьбы венгерских поэтов при близком к фа­шизму режиме адмирала Хорти, увы, заметно перекликались с тем, что творилось и у нас.

Так, Миклош Радноти провел конец жизни в так называемом тру­довом лагере и «по известным образцам» перед расстрелом должен был сам вырыть себе могилу. Впрочем, по его убеждению, это было «поделом»:

...Подозренья осторожный взор

меня казнит: он правильно заметил:

поэт, я годен только на костер

за то, что правды я свидетель,

за то, что знаю я, что зелен стебелек,

бел снег, и красен мак,

и кровь, красна, струится,

и буду я убит за то, что не жесток,

и потому, что сам я не убийца!

Более чем вероятно, что, переводя эти стихи, Л. Мартынов вспо­минал о гибели Мандельштама, который тоже «не волк... по крови своей». Да и я не только Радноти имел в виду, когда писал в рецензии на его сборник: «Настоящий поэт всегда рискует погибнуть первым, смертью пограничника, который зорко берег человеческие права, свободу, истинное значение слов, чтобы, как сказал Радноти, «страх не закоптил слова коричневым горючим газом», чтобы белое остава­лось белым, а черное — черным».

Да и Аттила Йожеф покончил с собой в сгущающемся мраке трид­цатых годов потому, что не захотел дышать «коричневым газом» и страдал от мысли:

Иль новые, каких еще не знали,

Идеи волчьи мир поработят?

И в нас проникнет новый страшный яд?

«Приветствие Томасу Манну». Перевод В. Левика

А какой болью, каким горестным сарказмом продиктованы стро­ки другого замечательного поэта Дюлы Ийеша, предлагающего (а на самом деле — изничтожающего своим презрением!) «спаситель­ный» рецепт существования в такие эпохи:

Я думаю: тот умнее,

кто спит, как зверь, где темнее.

И словно медведь в берлоге,

проспит позорные сроки.

В пору существования «железного занавеса» крайне злободневно звучали слова, сказанные Ийешем в его книге о Шандоре Петефи — о том, что «родина это не крепостная стена, оберегающая от внешне­го мира, напротив, она — ворота в мир, в его широкие просторы».

Увы, десятилетия потребовались, чтобы русский читатель — уже в новом веке и тысячелетии — прочел книгу «Россия. 1934», напи­санную поэтом после поездки в СССР и поразительную по своей трезвости, объективности, бережной осмотрительности в подходе к стране, увиденной автором в один из сложнейших и противоречивейших периодов ее истории.

До поры до времени поэт, как и многие другие западные интелли­генты, связывал большие надежды с революцией и СССР, где, каза­лось, воплощаются благороднейшие социалистические идеалы. Поз­же он освободится от «идей, возившихся с курком»:

Где эти кипы прокламаций, куда умчались, улетели

из молодых моих, горячих, жестикулирующих рук,

когда горячечные строфы выкрикивал я, декламатор,

и сам я трепыхался, как развевающийся флаг?

...Теперь в себе болтаюсь, смятый.

«Сминала» уже та реальность сталинского «социализма», с которой Ийеш столкнулся еще даже до начала позорно знаменитых московским судебных процессов и террора 1937-1938 годов.

Он с самого начала задался целью мерить увиденное, в первую оче­редь «на каждом шагу взыскуя свидетельств осуществления извечной яечш человечества» о подлинно справедливом устройстве общества.

«Мне приходилось твердо придерживаться своей линии, чтобы докопаться до нутра», — целомудренно сдержанно и скупо повест­вует Ийеш и впоследствии нимало не акцентирует внимание на тех препятствиях к воздействиях, как говорится, «принимающей сторо­ны», которые запросто могли бы подправить, коли не вовсе «выпра­вить» намеченную писателем «линию», заметно повлиять на авто­рскую точку зрения или, выражаясь по-военному, сбить прицел.

Лишь мимоходом упомянуто, что пишущий не принадлежал (не захотел принадлежать) к «счастливчикам, прибегнувшим к услугам международного бюро путешествий, которых встречали сотрудники «Интуриста» и усаживали в роскошные «Кадиллаки». — Один, со своими тяжеленными чемоданами, «с большим трудом дознался, где находится камера хранения», а потом вышел на «кишевшую» наро­дом площадь возле «обшарпанного» вокзала. Словом, с самого нача­ла опрометчиво (или — отважно) двинулся навстречу «на редкость жестоким, неприкрыто откровенным» и крайне «неблагоприятным» впечатлениям.

Впрочем, не утаивает Ийеш, что порой и ему приходилось послуш­но следовать специально оборудованным туристским фарватером, попадать в радушные объятья официального писательского руководс­тва, тем горячее лобызающего гостя, чем... бессловеснее оказывается «общение»; «основная роль была отведена широким улыбкам, взаим­ным похлопываниям по плечу и ободряющим подмигиваниям». Пос­ле «поистине завораживающего» зрелища строительства Днепрогэ­са Ийеш с досадой и разочарованием вынужден выслушивать доклад «со сведениями, известными всей Западной Европе».