Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Распрощавшись с Лекшм-озером, стали перебираться от од­ной деревни к другой, порой напутствуемые весьма своеобразными «справками» насчет расстояний («Было десять верст, да три бык на рогах унес», и т. п.). В ближней Масельге переночевали у одного из немногих оставшихся здесь жителей — Арсения Афанасьевича Со­лодягина. Почувствовав, как нам здесь нравится, он увлеченно рас­сказывал, что раньше еще лучше было:

Нету, нету веселей Масельгского полюшка!

Посередышке — дорожка,

По краям — озерышки.

А церковь какая стояла на Хиж-горе: «Она белая была, как лебедушка на горе стояла, леса-то не было...

Лесом заросли брошенные поля, которых теперь уже и не видать было, как и озерышек.

— Вся работа ушла! Раньше сеяли рожь, овес, репу. Теперь тре­буют мясо, масло, лес. А что и сеют — знают, что не убрать. На лен (15 гектаров!) — бригада из девяти старух!

Некогда в Масельге на работу выходило восемьдесят человек, те­перь всего двадцать один.

— В сентябре скот выпустят: «спасать урожай!» Он все потоп­чет. Убрали... Присланные председатели за портфели боятся. А нашего брата, стариков, никогда не позовут посоветоваться. На актив не пропускают.

Широко разрекламированные в печати нововведения в руко­водстве сельским хозяйством на поверку оказывались формальны­ми. «Планы те мучают, — гласит одна из моих записей, видимо, со снов председателя сельсовета в Лекшм-озере Владимира Аркадьеви­ча Поповского, приютившего нас в своей избе. — На бумаге отмене­ны! «Заказ» — это же своего рода план».

Все зло на жизни деревни сказывалось самым пагубным обра­зом.

— Активный народ был. По два раза в сельсовет на собрание приходили. Теперь даже на бригадное собрание не затащишь.

А тут еще новая тяжелейшая повинность: «Народ выгнали на ле­созаготовки. Там он работал на своем хлебе, бесплатно».

И сквозь все разговоры печальным рефреном проходит: «Потом как кто уехал, так и не вернулся».

Дальше на своем пути мы встречали совсем пустые деревни, но уже в Лекшм-озере ощущалась эта «утечка»:

— Тракторист молодой, ему б жениться, а невесту выписывай хоть из Японии, хоть из Кореи. Нет и в окрестных деревнях, и в Лекшм-озере в праздники в клубе ни одной девушки нет. Все женки!

А вот и девушка, Варвара Фролова, голос подает: «Ты, мама, сама свою жизнь порешила, а мы не хотим!» Не согласна она «окиснуть» в родных местах.

Впрочем, это словечко услыхали мы уже в другой деревне, в Порженском, от Анны Григорьевны Курминой, которая «здесь и окис­ла», по соседству с чудесной церковью за тогда еще уцелевшей огра­дой, приводившей на память известные билибинские иллюстрации к русским сказкам.

Правда, характер у Анны Григорьевны отнюдь не понурый. Ее шутливые перепалки с мужем, Степаном Васильевичем, куда как живописны!

— Ты, бабка, кудри навей, зубы вставь.

— А ты глаз стеклянный купи! — не остается в долгу супруга.

— Мы станем с бабкой чай пить, самовар и закланяется! — еще одно словцо, вывезенное из Порженского.

Шутки-то шутками, но своим единственным глазом Степан Ва­сильевич не менее зорко, нежели Солодягин с Поповским, различа­ет вокруг большой непорядок: «Эх, такую бы технику, как сейчас, — да хозяину!»

Самый же мрачный собеседник попался нам в опустевшей дерев­не Красная Ляга, где единственная собачонка кинулась к нам, как к родным: скучно же, ни тебе на кого полаять, ни кому хвостом пови­лять!

Дома брошены, многие даже не заперты; заходи, бери, что хо­чешь.

Взять расписную прялку мы все-таки посовестились (купили в других местах, в иную поездку), зато соблазнились... цепом, отпо­лированным руками, видать, не одного поколения владельцев. Он-то уж вряд ли кому-нибудь понадобится. Того гляди, вообще на дрова пойдет, если вообще не сгорит заодно с избой. А ведь это памятник истовому крестьянскому труду и, рискну сказать, скромный фунда­мент самой высокой культуры.

Так вот, когда мы, полюбовавшись местной шатровой церковью (увы, уже опасно накренившейся), зашли в единственный жилой дом и поделились своим восторгом, хмурый и, видимо, обезноживший хозяин недружелюбно обронил: «Разрушили, а теперь любоваться ходите?!»

И хоть упрек был не совсем по адресу, но сильную неловкость мы ощутили.

Тягостное впечатление оставили и двое пьяных попутчиков в ны­рявшем из одной ямы в другую автобусе.

— Мы не колхозники какие-нибудь! — разобиделся один на чье- то замечание и даже грозился «взяться за автомат» (память о недав­ней армейской службе, что ли, взыграла или в отпуску от нее был), а приятель его урезонивал: «Мы как мошки, нас раз сапогом — и нету...».

— Нет, мы люди! — упрямился первый.

Последняя наша встреча — на теплоходе, пересекавшем озеро Лача (то самое, которое Блок, неточно расслышав рассказ поэта Ни­колая Клюева о родных краях, переименовал в своих записях в озе­ро Плача) и потом плывшем по реке Свидь. Молодой человек по фа­милии, сколько помнится, Колосов поведал нам свою невеселую ис­торию.

В недавнем прошлом комсомольский энтузиаст, он лишился до­верия начальства из-за своего пристрастия к старине и народному искусству и был заподозрен в «пропаганде религии». Даже широко известные изделия замечательной местной мастерицы Ульяны Ива­новны Бабкиной, не уступавшие прославленной дымковской игруш­ке, вызывали неудовольствие: «В то время как наша промышлен­ность делает прекрасные пластмассовые игрушки, мы будем пропа­гандировать глину?!»

Колосова вытеснили из созданного им клуба «Лемех», раскрити­ковали организованную им выставку областного декоративного ис­кусства (кажется, красочные половики чем-то не угодили, как в дру­гом случае фигурка «старичка-годовичка», использованная в празд­ничном новогоднем оформлении).

И оттолкнули парня! Зато на отверженного сразу же, как гово­рится, положили глаз именитые московские жохи и, похоже, судя по его неохотным пояснениям, подрядили его для поисков старинных икон, то ли для пополнения собственных коллекций, то ли уже в чис­то коммерческих целях.

Во всяком случае, на этом «сюжете» его словоохотливость замет­но иссякла, а мы воздержались от дотошных расспросов и только вздохнули про себя:

— Какого радетеля своего, каргопольского края и искусства, по­теряли ревнители идейного «благочестия»!

На следующий, 1967-й год мы, к сожалению, уже без сына, ко­торый предпочел ехать со своим студенческим стройотрядом, от­правились еще севернее. Впервые посетили Архангельск и, про­ехав пароходом до Летней Золотицы, двинулись побережьем Белого моря, а во время отливов — по так называемой няше, обнаживше­муся дну.

В первый же день мы обнаружили следы недавнего сталинского прошлого. На берегу под ноги вдруг стала ложиться совсем еще про­чная лежневая дорога. Мы недоумевали, откуда она вдруг так дале­ко от селений взялась, — пока не добрались до еще вполне крепкого барака, где отдыхали косари. Они-то и рассказали, что во время оно сюда сослали раскулаченных с Украины. Места были глухие, с од­ной стороны — море, с другой — болота. Не убежишь! Кроме ко­менданта, охраны не требовалось. Лежневка и была делом рук рабо­тящих «новоселов».