Пат Инголдзби - Особое чувство собственного ирландства [сборник эссе]

Глядишь, вы мне их посчитаете хорошо, и я тогда внесу ваш ответ в бланк и подпишу его».

Эти двое наперебой бросились предлагать, чем я мог бы заняться. В списке оказались маневры с флагштоками, спиральными лестницами и жокейскими седлами. Мне предложили изобретательные сочетания, включавшие в себя батуты из кокосового волокна и колонну Нелсона. А затем ни с того ни с сего один произнес: «Шесть миллионов триста тысяч четыреста шестьдесят три. Нет, вру — шестьдесят четыре». Показаться нелюбезным мне хотелось меньше всего. В конце концов вроде бы вполне конструктивное предположение.

«Дженерал Моторз», наверное, пришли в полный восторг, узнав, что у них в Лутоне такая прорва этих кругленьких металлических фиговин. Далее мы провели нашу часть инвентаризации с выраженной целью восхитить начальство в Детройте. Мы внесли в отчет миллионы квадратных штучек, триллионы треугольных фитюлек с дырочками, миллиарды малюсеньких трясучих пружинок. И я все это подписал. Особенно трясучие пружинки.

Я сидел в кафе и рассеянно пялился в пространство. Пытался кое-что скумекать. «Выше нос… оно, может, еще и не случится», — сказал мне какой-то человек. Я сказал ему, что дело тут вообще не в этом. «Просто пытаюсь разобраться, какого цвета мой бекон».

С беконом тоже было все нормально. Поэтому я и не стал звать официантку и спрашивать: «Какого цвета, по-вашему, этот кусок бекона?» Она бы решила, что я тут умничаю, или жалуюсь, или еще что-нибудь, а я — нет. Она, может, даже бросилась бы его мне заменять. А из-за этого все стало бы еще хуже, потому что я никак не мог разобраться, какого цвета тот, что у меня.

Спросил охранника, что за оттенок у моей тушеной фасоли. Он некоторое время ее разглядывал, после чего сказал, что оранжевого. Меня его ответ не удовлетворил, потому что фасоль показалась мне однозначно не оранжевой. Она была цвета, у которого, кажется, нет официального названия. Вот поэтому я и пялился рассеянно в пространство, пока не придумал.

Винъянпурный. Смесь винного, янтарного и пурпурного. Вот какого оттенка моя фасоль. Но скажи что-нибудь такое кому-нибудь — и тебя упекут. То же и с беконом. Мальвурный. Смесь мальвового и пурпурного. Но нельзя же идти по жизни и говорить окружающим, что бекон у тебя мальвурный. Окружающие попросту отсядут от тебя за другой столик.

С черным и белым у меня все в порядке. Я честно считал, что и с остальным цветами все нормально. Но много лет назад зашел в контору по найму Ирландских железных дорог — устроиться носильщиком. Только что провел четыре года в Англии, где каждую неделю забредаешь в очередную контору по найму, заполняешь бланк-другой и выходишь на новехонькую работу в ближайший понедельник.

Вписать фамилию, адрес и все такое — проще простого. А затем мне выдали табличку с кучей всяких цветов.

Я принялся вписывать названия цветов, как я их различал. Янзовый. Индивичный. Пуранжевый. Именно такими я их и видел. Одному Богу известно, какими бы видел сигналы, води я поезда. Железнодорожники, наверное, решили, что от меня случится кавардак, даже если я буду просто ходить туда-сюда по платформе с метлой.

Поэтому я пишу. Слова черные. Бумага белая. Никакой тебе голулени, горасноты или зепура. Иногда попадается индивика, но не все ж коту масленица.

Иногда я подумываю насчет нормальной работы. С 1964-го у меня такой не было. Тебе на такой работе платят еженедельно. В деньгах ты уверен. Каждую пятницу появлялся старик с подносом бурых конвертов, выдавал тебе твой, а в нем — купюры и монеты. Все сидели за своими столами и пересчитывали деньги, возвращали друг дружке одолженное. Затем опять берешься за работу и ждешь, когда в следующую пятницу вновь появится старик. Если заболеешь ненадолго, платить будут все равно. Можно в полном уюте лежать на кровати, потому что мистер Гроган, пока ты выздоравливаешь, по-прежнему будет наполнять твой конверт купюрами и монетами. Можно сгонять расслабиться на пляж в Испанию на три недели, потому что знаешь: мистер Гроган в Дублине стягивает твои конверты резинкой и хранит их до твоего возвращения. С каждым годом конверт делался толще. Такой уклад казался замечательным. Беда в одном: на такую работу нужно ходить каждый день. Нельзя позвонить и сказать: «Сегодня до того прелестное утро, что я, наверное, отправлюсь в малахайдский лес и пособираю там желуди. До завтра или до послезавтра». Нельзя позвонить и сказать: «Вчера я познакомился в пабе с невероятной голландкой, и она предложила поехать с ней в Коннемару на три недели пожить в палатке. Попросите, пожалуйста, мистера Грогана посторожить мои конверты — а еще лучше, если он перешлет их мне до востребования в Клифден».

Но в страховых компаниях для младших конторщиков такое не предусмотрено. Мне продолжали попадаться эти обветренные в странствиях французские и немецкие подростки, примчавшие в Дублин после того, как пожили на пляже на Санторини. Их словно бы не волновали никакие конверты и никакие мистеры Гроганы. Еще пинта «Гиннесса» — и они отправятся на горные склоны Индии медитировать.

Всякий раз, когда я задумывался о том, чтобы уволиться, голос у меня в голове предупреждал о трущобах и работных домах, о том, как выкидывает на обочину, придавливает фунтом лиха и списывает со счетов. Собирай желуди сколько влезет, но если мистер Гроган нет-нет да и мелькнет за каким-нибудь деревом, значит, ты еще не отыскал по-настоящему правильный лес.

Мы вечно спрашиваем друг дружку: «Весь в делах?» Ответ ожидается такой: «По самые уши. Ни секунды нету». А затем человек говорит тебе: «Грех жаловаться». Мы достигли той точки, где и впрямь верим во все это. Наше представление о собственной ценности начинает зависеть от того, насколько бешено мы заняты. «Жизнь сейчас бьет ключом — я весь в мыле. Сегодня дух перевести некогда было».

Недели две назад я решил не делать ничего. И даже предел себе никакой не обозначил. Отныне собираюсь не делать ничего — и посмотреть, как это. Пока что замечательно. «Весь в делах, как обычно?» — «Нет, я вообще ничем не занят». — «Это ужасно, очень сочувствую». — «Да нет, это чудесно». — «А, понятно, ты настолько весь в мыле, что решил устроить себе заслуженный выходной». — «Нет, я палец о палец не ударял, а потому решил отныне сосредоточиться как раз на этом».

И тут вдруг люди теряются и не знают, что говорить. Вдруг они уже не могут сказать тебе «грех жаловаться». Но все же ловко спохватываются. «А, ну да, но ты же говорил, у тебя там впереди адская запарка. Это, конечно, не то же самое, что весь в мыле, но все-таки достойный повод жаловаться». — «Нет, вообще ничего на подходе». — «Господи, какой кошмар, как ты держишься?» — «Ну, вчера вечером я провалялся в чудесной теплой ванне и съел фунт лакричного ассорти». Тут люди обычно уносят ноги на большой скорости — боятся подцепить социальную хворь, настигшую вас.