Вадим Месяц - Дядя Джо. Роман с Бродским

— То ли там духовности нет вообще, то ли, наоборот, ее слишком много, — объяснял я свою позицию разным представителям творческой интеллигенции. — Но не штырит. Меня не штырит.

— Они сейчас самые известные в России! — сорвался как-то Вайль.

— Мы не в России, — ответил я. — И все эти искажения литературной действительности нам придется когда-нибудь исправлять. Поэзия ельцинского призыва уже сейчас требует тщательного пересмотра.

Я вспомнил, что когда-то не любил и не понимал поэзии Бродского. А потом вдруг что-то просек и полюбил на всю жизнь. Может быть, и с этими авторами произойдет то же самое?

Приглашения мы набрали на компьютере в офисе радио «Свобода». Ударили по рукам. Один поэт должен был остановиться у Пети, другой — у меня. Когда у Кибирова случились осложнения с получением визы, к делу подключился Бродский — похлопотать о ней в Госдепе. Американцы сдуру приняли мирного осетина за террориста.

Перед приездом высоких гостей ко мне из Юты на каникулы прилетела дочка Ксении Иосифовны — Александра. Мы поднялись на Эмпайр-стейт-билдинг, на статую Свободы, покатались на колесе обозрения на Кони-Айленде. Я был увлечен общением с ребенком и, когда мы с Петей отправились встречать знаменитостей в аэропорт, взял Сашеньку с собой.

У метро, где была назначена встреча, Вайль зло зыркнул на меня:

— Как мы поместимся в такси?

Петя считал, что из соображений гостеприимства такси предпочтительней. Он еле уговорил водителя усадить четверых человек на заднее сиденье и по возвращении взял с меня двадцатку за перегруз. Деньги я тут же отдал — девать Сашеньку мне было некуда. На Вашингтон-Хайтс, в гостях у Пети, мы взялись пить водку и закусывать. Поэты вспоминали общих знакомых.

— Эта штормовочка у меня от Леши Цветкова, — говорил Гандлевский.

— А этот ремень подарил мне Бахыт, — поддакивал Кибиров.

— Кепки Бродского нужны? — спрашивал я. — Я знаю одну даму из Амстердама, которая спиздила во время фестиваля его пальто. Секс имеет причудливые формы.

Поговорили о кино. Сила в Голливуде, считал Вайль. Всё — и хорошее и плохое — делается здесь. Я пенял на Европу, верил в кинематограф освобожденной Польши и Литвы, но звучал неубедительно. Времена итальянского неореализма прошли, новых французских комедий за последние десятилетия не появилось.

— Все равно Бельмондо круче любого Аль Пачино. А Моника Беллуччи красивей Лоллобриджиды.

— Не обижайтесь, Вадим. На вещи надо смотреть объективно.

— Вы видели работы Робертаса Вербы [81] Робертас Верба (1932–1994) — Литовский оператор и режиссер. Заслуженный деятель искусств Литовской ССР (1974). ? — продолжал настаивать я. — Такой кадр американам и не снился.

С настороженностью мы узнали, что вечер в Хобокене будет вести ортодоксальный Юрий Милославский.

— Его я нейтрализую, — сказал Вайль. — И не таких успокаивал.

Вечер прошел хорошо, хотя я пригласил много местных, которые оттеняли столичный идеал. Сам выступил нормально. Прочитал стихи «после Лорки» про Нью-Йорк. «Я люблю тебя, словно начался ремонт в не сожженных грозою дощатых университетах, где котенок гонял мандарин по глухим коридорам, а вахтерши вязали оранжевые свитера». «Я люблю тебя. Я вспомнил такую любовь, от которой плывут в табакерке сквозь ртутную осень, замерзают в больничной скорлупке, затерянной в море магеллановой нефти, качающей мрамор колес». Красиво. Провинциально. Трогательно. Одна университетская девочка из Бостона перевела эти вирши и написала, что мне знакомо чувство «дуэнде». Если для Бродского Аполлон и Одиссей давно вышли из моды, то метафора еще с горем пополам отстаивала свои жалкие рубежи. Остальные зубоскалили. Нынешняя жена Вайля, Эллочка, подошла ко мне и сказала:

— Сожалею, что не читала ранее. Будем читать. — И залилась смехом.

Обычно мои разговоры с ней состояли из двух фраз по телефону.

— Петю сейчас позову. Петя выпивает, но и закусывает.

Переводчица Белла Мизрахи взялась продавать книжки знаменитостей, приговаривая: «Получил „Букер“, отказался от „Антибукера“». Для меня это звучало неслыханной абракадаброй. Я попросил Гандлевского подарить мне его книжку. Он сообщил, что я могу приобрести ее у его агента Беллы Мизрахи. Парень после трепанации черепа соображал плохо. Прилетел в Нью-Йорк, получил гонорар, продал книгу организатору. И все бы ничего — хреновую книгу.

Вечером я жаловался Дяде Джо и зачитывал фрагменты из произведений Гандлевского. Александра уже уехала, но Кибиров, который должен был занять ее место, так ко мне на Варик-стрит и не перебрался.

Это походило на рефлексии Пастернака. «Я сам себе далек и дорог, как музыка издалека». «Далек и дорог». «Как музыка». «Сам себе». Юный нарцисс сидел на чердаке и слушал далекую, любимую сердцем музыку. И это было давно, как в эстрадной песне Юрия Антонова: «…сырым и нежным летом, когда звенел велосипед». И потом вдруг переход на третье лицо — о «мальчике, которым он был по всем приметам», но в силу какой-то кокетливой изворотливости «может быть, и не был». Ускользающий мальчик. Дуалистический мальчик. Кровавый мальчик. Загадочные, женственные стихи. Я не такая. Я другая. Я жила, а может, и померла.

Бродский хохотал до слез.

— Вы же не читаете тех, кого приглашаете.

— Дык уплочено. На эти деньги можно было купить бутылку «Абсолюта».

— Зря вы так. Вот послушайте. «Лег я навзничь. Больше не мог уснуть. / Много все-таки жизни досталось мне. / „Темирбаев, платформы на пятый путь“, — / Прокатилось и замерло в тишине».

— Да, неплохо. Но книжку мог бы и подарить.

На пожарной лестнице у меня сушилась рыба. Мелочь, пойманная в Гудзоне, но в основном — магазинная мелкая тилапия, которую я солил для эксперимента. Время начиналось дождливое, я положил рыбу в целлофановый пакет и взял с собой. Досушу где-нибудь по дороге. В Лордвилль, где обретался Кузьминский, на границе Нью-Йорка и Пенсильвании, я поехал по дуге, решив заехать к одному нелитературному другу на озеро Джордж, выяснить с жильем на лето. Там сырые хвойные леса, холмистая местность, огромные булыжники повсюду. По озеру плавает пароходик времен Марка Твена и постоянно палит из пушки, надеясь, что труп Тома Сойера все-таки всплывет.

Приятель работал в пункте проката спортивного инвентаря. Вечером мы совершили символическое возлияние, утром я взял у него гидрокостюм, спиннинг и отправился к ближайшему ручью на рыбалку. Погода была хорошая, солнечная. В это осеннее время рыбы никто не ловит. Мальчишки, приехавшие в скаутский лагерь на выходные, хихикали надо мной из кустов и кидались шишками. Называли меня тупым русским. Я простоял на скользких камнях около часа, потом пошел к хижине приятеля, во дворе которого досушивал рыбу, нацепил ее на кукан, намочил в озере и несколько раз важно прошел по лагерю, стряхивая воду со своего улова. Я демонстрировал тайну славянской души. Она устроена, как видите, довольно просто. Несколько мужиков, встреченных по дороге, похвалили меня за сноровку. Я сказал, что дело в блесне. Сейчас надо брать такую, с желтым перышком. Они скупили у моего друга все блесны с перьями и, когда я уезжал к Кузьминскому, выстроились в ручье и на мелководье озера в виде рыболовной артели. Я пожелал им удачи и покатил в сторону Пенсильвании.