Вадим Месяц - Дядя Джо. Роман с Бродским

Кузьминского мне долго сватал Милославский в качестве уникального коллекционера живописи, которую стоит выставить.

— Вы уверены, что эти картины хотят видеть нас с вами? — спрашивал я.

Милославский злился. Чтобы выставлять это добро, нужно было покупать нешуточную страховку, да и за выставку мужики хотели получить денег. Бюджет мне этого не позволял. Я пригласил Кузьминского выступить в Стивенс, назвав его легендой советского андеграунда. Он приехал в пестром халате, с большой крашеной бородой, в окружении лолит и питеров пэнов. Распоряжалась всем его супруга, которую он нежно звал Мышью. Настоящего ее имени я так и не узнал. Кузьминский изображал из себя анархиста махновского толка, увиденного когда-то в советском кино. Читал не очень понятные стихи, гладил по голове лолит и пел песню «Эх, яблочко», подыгрывая себе на гармони. Студентов на мероприятие я собрал много, но они вскоре разошлись, приняв происходящее за русскую свадьбу.

Местечко с помпезным названием Лордвилль представляло собой несколько домов на мощеной улице, ведущей к реке. Я спросил у прохожей, где живет мистер Кузьминский.

— Русский джентльмен? С бородой? — переспросила она, и я возгордился тем, что достопримечательность Брайтона назвали джентльменом.

В более тучные времена Кузьминский работал в Техасе, где собирал знаменитую антологию «У Голубой лагуны». Туда должны были войти многочисленные таланты, которых отвергла советская власть.

Многотомник, скорее всего, где-то существовал, но я сомневался, что когда-нибудь его увижу. Библиографическая редкость. Монументальный мартышкин труд. Он демонстрировал то, что у советской власти тоже была губа не дура. Цензурой она поэтов так или иначе дисциплинировала. Кузьминский предпочитал непричесанную поэзию.

Я припарковал машину около зеленого военного джипа, стоящего на вечном приколе у двери с русской надписью «Баня». Машина была завалена стеклотарой от французского бренди «Наполеон»: никогда не встречал в Штатах в продаже такой дряни. Бутылки тоже казались артефактом из безвременно почившего СССР.

Супруга ККК стирала одежду в быстрых водах Делавэр-ривер: в этих местах река не шире Бродвея. Кузьминский традиционно возлежал на заплесневелом диване, вынесенном на свежий воздух, и давал указания прачке. Пить горькую антологист, анархист и алкоголик отказался. Это дело он бросил давно по состоянию здоровья. По причине приезда гостя надел шинель и лохматую папаху. Я попросил дать мне такую же. Он порылся в прихожей и принес мне войлочную шапку для бани. О культурных новостях Кузьминский не спрашивал. Был в курсе происходящего.

— Япончика арестовали, — сказал я, чтоб проявить эрудицию. — Эшбери оболгали.

— Куда важнее, что арестовали Унабомбера [83] Унабомбер — Теодор Джон Казински (1942), американский математик, социальный критик, террорист, анархист и неолуддит, известный своей кампанией по рассылке бомб по почте. Казински, — парировал Кузьминский. — Это действительно персона крупного масштаба. С постиндустриальным обществом можно бороться только бомбометанием.

— Я видел пулемет на вашем джипе, — сказал я. — Он в рабочем состоянии?

— Пулеметом дело не поправить. Здесь необходимо оружие массового поражения.

— Его сдал Джон Зерзан [84] Джон Зерзан (1943) — американский философ-примитивист и социолог, один из основных представителей анархо-примитивизма. , — предположил я. — Хороший философ. Высказывался о постмодерне в аналогичном ключе, состоял в переписке с Унабомбером — ну того и вычислили.

Я прочитал несколько стихотворений, почерпнутых из спидолы. Кузьминский смотрел на меня как на умалишенного. По его мнению, такие вещи должен знать каждый. Я пожалел даже, что не набрал текстов побольше.

— Про «Наутилус» написал Валера Исаянц. Живет в Воронеже. Когда-то его окучивала Анастасия Цветаева. Она же познакомила его с Тарковским, но он пошел своей дорогой — бомжует. «Это было под черным платаном, / на аллее, где жабы поют…» — это Алик Ривин. От него осталось стихов 30. Никто его отчества даже не знает. Еврей из Минска. А писал хорошо.

Я прочитал Кузьминскому текст, который мы выудили с Крюгером в Вашингтоне, но он замялся. Своих — знаю, за чужих — не скажу. Я попросил его показать «Голубую лагуну». Несколько томов у Кости было. Полистал — и обнаружил, что практически все имена этой коллекции мне известны. Получить пять тысяч баксов за каждого обнаруженного самородка — хороший прикуп, хотя Крюгер, похоже, ждал от меня чего-то большего. Я спросился у Кузьминского приезжать к нему почаще.

— Тогда пожрать привози, — отозвался патриарх.

Я вспомнил про рыбу, оставленную в багажнике.

— Константин Константинович, я тут рыбу привез, — я рассказал о розыгрыше на озере Джордж. — Она смердит немного.

— Давай ее сюда. Сейчас пожарим ее и съедим. Мышь, Месяц нам привез тухлой рыбы. Пожарь, пожалуйста.

Он вышел меня проводить, вспомнил о частушках, которые я пару месяцев назад отправлял ему по почте. Собственные частушки для правдоподобия перемешал с общеизвестными, каноническими.

— Хороший материал. Аутентичный. «Как у нашей тети Даши завелись в пизде чуваши». Про Айги [85] Геннадий Айги (1934–2006) — чувашский и русский поэт, переводчик. . Как пить дать, про Айги!

Депрессия. Мерехлюндия. Сплин. Беспричинная хандра. Тоска. Володя Гандельсман пребывал в этом состоянии постоянно, а я, как человек вежливый, ему подражал. Недаром живем вместе. Разделяем общие тяготы. По мнению Володи, тягот я вообще иметь не мог, потому что у меня богатый папаша. Я соглашался. Не мог. Но желание спрыгнуть с проезда или небоскреба мог иметь вполне.

Он все время сидел на своем футоне с мрачным лицом, записывал мысли про Пушкина или еще какую-нибудь ерунду, от которой настроение лучше не станет. Своему гостю я предложил самую хорошую комнату — в смысле гостиную. Дубовый стол и стул. Два больших окна на улицу. Разрешил пользоваться принтером, унитазом и душем. Делился с ним последней крошкой хлеба и каплей водки. Мы жили чинно и размеренно.

У Володи было большое полотенце, которым он пользовался по науке. Центральной частью он вытирал тело, нижними уголками — ноги, а верхними — волосы и бороду. Пол мы мыли тоже только под собой — там, где кто ходит. Володя — около футона, я — в остальных местах.

— Почему мы с тобой такие умные, но бедные, — часто сетовал Володя. — Посмотри вокруг. Уроды. Американские уроды — и все при бабле.

— Они живут в долг.

— Пусть дадут ссуду и нам.

Я был бы рад, если бы нас с Володей обеспечили кредитами и грантами. Наша схема с Эриком и «американскими дедушками» чужих людей в себя не допускала. Мы внутри этой схемы сами чуть не перестреляли друг друга, а тут — поэт, нежная душа, мрачный лоб.