Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

Тогда я писала урывками, в основном по вечерам, когда мои сокурсники из колледжа ходили по барам и ресторанам, а я, не имея возможности позвать няню, сидела дома. Я помню, как будущее мне казалось причудливо сжатым, словно аккордеон с выпущенным воздухом. Я могла строить планы только на неделю вперед, в лучшем случае — на месяц. Мне было одиноко и страшно. Днем заботы о маленьком ребенке отвлекали меня, но в длинные и ничем не занятые вечера я оставалась наедине с рукописью, которая казалась мне одновременно подарком и проклятием.

К ноябрю 2009 года я написала где-то 20 000 слов; большая часть работы по-прежнему была еще впереди. Мне было двадцать три года, и я никогда раньше не писала ничего ощутимого — ни газетной заметки, ни рассказа. Меня посещало чувство, что я поставила перед собой невыполнимую цель.

Книга была частью куда более значительного плана, и без нее было не обойтись, раз уж я по-настоящему решилась начать новую жизнь вместе с сыном за пределами своей общины. Шумиху, которую она поднимет, можно будет использовать как инструмент, объяснял мой адвокат, как рычаг давления на тех, кто в обычных условиях лишил бы меня права голоса и, соответственно, возможности на что-то повлиять. Все это было затеяно ради того, чтобы убедить общину отпустить меня, уверить, что за меня не стоит бороться.

Естественно, я понимала, как мне повезло заключить контракт в таком юном возрасте и с полным отсутствием опыта. Но я помню, как думала, что, будь у меня возможность выбирать, я бы стала писательницей, только как следует к этому подготовившись. Позже я узнала, что как следует подготовиться к писательству невозможно — можно только сесть и писать. Но в тот момент причины практического характера перевешивали, поэтому писательство вышло не столько актом самовыражения, сколько плетением веревочной лестницы, которая вывела меня на свободу. Это не настоящее писательство, думала я. Настоящим писательством не занимаются ради выживания — и мои читатели наверняка заметят разницу.

И все-таки в тот ветреный осенний вечер за неимением занятия получше я открыла ноутбук и начала печатать, убеждая себя сделать что смогу, а остальное отдать на откуп судьбе. Тем вечером я писала совсем не то, что планировала, и не следовала строгой хронологии, которой требовал сюжет. Я просто погрузилась в детские воспоминания и писала так, словно снова оказалась в том времени. Затем я погрузилась еще в одно воспоминание, за ним — еще в одно, и процесс пошел естественным образом: я смогла отключить ту часть себя, которая была сосредоточена на сюжетных линиях, главах, персонажах и всем остальном, чему меня учили в колледже на занятиях по писательскому ремеслу. Я просто доверилась некоему давно забытому внутреннему голосу. И, когда четыре часа спустя я подняла голову, уже была полночь, и половина моей рукописи была готова.

Я работаю над своим первым романом на немецком и спустя все эти годы по-прежнему неделями, если не месяцами, дожидаюсь, когда меня снова посетит этот фантом, проживаю отрезки времени, когда сесть за текст — значит застрять в своем логическом уме, застрять за плетением историй, словно веревочных лестниц, пока не возвращается он — или скорее она, и только пальцы мои лихорадочно носятся по клавиатуре, а все остальное цепенеет словно в трансе. Время останавливается, и я чувствую, будто парю вне себя. Этот фантом еще не раз возвращался — не так часто, как мне бы того хотелось, но со временем на меня снизошло понимание, что она-то всегда рядом и наготове, а вот я не всегда готова терпеть ее присутствие. Все потому, что она родом из прошлого, а нынешняя я изо всех сил стараюсь жить в настоящем и не обременять себя мыслями о прошлом. Обе мы — одна потерянная, другая обретенная — до сих пор учимся работать сообща во имя хороших историй.

В конце «Неортодоксальной» я пишу о том, что убила старую себя, чтобы освободить место для новой; что мои мемуары — это ее последнее слово. Однако десять лет назад я не была ни в прошлом, ни в настоящем. Я пребывала в лимбе, и именно поэтому «Неортодоксальная» вышла такой, какой вышла, — потому что была написана в пугающей, но при этом волшебной невесомости между мирами. Если бы я дольше собиралась, если бы отложила написание книги до того момента, пока не стану старше, — например до нынешнего, — книга, разумеется, вышла бы, но совсем не такой, какой в итоге стала, и не оказала бы на читателей того болезненного, оглушительного эффекта, который они ей приписывают. «Неортодоксальная» — это болезненное чтение, потому что я испытывала боль, пока писала ее, и подобного эффекта нелегко добиться по прошествии времени.

Разорвав свое старое «я» в клочья, я не обнаружила тут же и на том же месте новую, оригинальную версию себя. Когда всю жизнь обтесываешь себя по чужой мерке, не так уж много от тебя остается. На то, чтобы отстроить свое новое «я» и подходящую к этому «я» жизнь, уходят десятилетия, и если бы кто-то рассказал мне, насколько это трудно, то я, возможно, и вовсе не решилась бы на это испытание.

Впрочем, я и не ждала, что будет легко. Я не надеялась на счастливый конец, и, думаю, это мне и помогло. Счастье любит играть в прятки, когда отчаянно к нему стремишься, зато часто подкрадывается, когда меньше всего его ждешь. Я нашла свое воплощение счастья в Берлине. Предреки мне это кто-нибудь десять лет назад, я сочла бы эту идею смехотворной — если не безумной.

Я уже пять лет живу в Берлине. Я не единственная в своем роде, кто нашел себе здесь приют. В Берлине полно всевозможных беженцев и беглецов, включая сообщество бывших хасидов и ортодоксальных евреев. Отчасти так вышло потому, что таков сам Берлин: местные шутят, что этот город был построен на песке и болотах, где не было растений, идеальный и для тех, кто сам готов пускать корни, и для тех, кого укоренили против воли. С другой стороны, прошлое становится куда более сносным, если физически отдаляешься от него. Нью-Йорк — до сих пор предел мечтаний для многих молодых людей, но для меня это переполненный скелетами двор, лабиринт знакомых лиц и напоминаний о неприятных моментах. То, что иные ищут в Нью-Йорке, я отыскала в Берлине.

Прошлым летом завершились съемки четырехсерийного мини-сериала по мотивам книги, которую я написала десять лет назад. Сериал снимали на идише, моем родном языке, на территории Берлина, а занималась этим невероятная команда женщин с еврейскими, немецкими и американскими корнями. (А также несколько мужчин.) Переместить историю «Неортодоксальной» на экран — это мечта, которая родилась в Берлине и могла воплотиться в жизнь — я уверена, — только тут. До переезда в этот город — место, где творчество не упирается в традиционные преграды, — я и представить не могла, что однажды встречу женщин, способных привнести в проект столько мудрости и страсти и столько готовности исследовать незнакомые территории.