Люк Бессон - Несносный ребенок. Автобиография [litres]

Я позвонил к нему домой, но жена тоже два дня его не видела. Мы связались с близкими друзьями Жана, но его не было нигде. Я начал беспокоиться, и мы обзвонили все больницы и комиссариаты Парижа. Никаких следов Жана. Я сел на мотоцикл и объехал его близких друзей, одного за другим. Жан имел обыкновение засиживаться в ресторане, который держала пара геев, его давних друзей, но они тоже ничего нового не сообщили.

Я начал паниковать. Усевшись за стол в своем офисе, я закрыл глаза и часами копался в памяти в поисках подсказки, чего-то такого, что могло бы вывести меня на верный путь. Исчезновение Жана было полнейшей тайной. Вдруг мне пришла на ум крошечная деталь: один из владельцев того ресторана показался мне странным. Между исчезновением Жана и тем, как он на это отреагировал, было некоторое несоответствие, что-то неестественное или плохо сыгранное. Это единственное, за что я зацепился, и потому решил вернуться в ресторан.

Когда туда приехал, я увидел панику на лице ресторатора. Бинго. Они что-то знают. Я предложил им поговорить, и мы все трое уселись за столик в пустом в тот час ресторане. Несколько мгновений я молчал, потом сказал, спокойно и основательно:

– Послушайте… Через четыре недели я начинаю снимать фильм. Это самая дорогая картина в истории французского кино, а мой главный актер, Жан, исчез. В этом фильме вся моя жизнь. Поэтому, если я рано или поздно узнаю, что вы что-то знали и скрыли от меня, я вернусь и переломаю вам руки и ноги. А теперь я вас спрашиваю в последний раз: вы знаете, где Жан?

Оба тотчас кивнули, с потными лицами.

Я облегченно вздохнул:

– Где он?

– В Солони, в нашем загородном доме.

– У вас есть там телефон?

– Да.

– Можете назвать номер?

Один из них трясущейся рукой нацарапал номер прямо на бумажной скатерти.

– Спасибо, – и я его отпустил.

Я схватил большую трубку на стойке бара и набрал номер. Жан подошел к телефону.

– Алло!

– Это Люк.

– A!.. Ты меня нашел!

– Ну да! Что с тобой, Жан?

Жан забыл о дистанции и говорил со мной как с братом.

– Люк, я перечитал сценарий. Ты совсем рехнулся! Мы никогда не снимем этот фильм. Это «Бен-Гур», только подводный, эта твоя вещица! Это колоссально, я никогда не смогу быть на высоте!

Жан был подавлен. Он до смерти перепугался. Ему тоже придется пройти испытание. Он должен принять тот факт, что фильм – это уже не фантазия, которую мы с удовольствием пересказывали друг другу за ужином, но реальность. Одно дело говорить, что ты отправляешься на Луну, и совсем другое – отправиться туда.

– Как мы будем это делать, Люк?! Как мы будем это делать! – психовал он.

Жан был в панике, и я знал, что у меня всего минута, чтобы найти нужные слова. Задача ему представлялась сверхчеловеческой, и, чтобы выполнить ее, нужно быть богом. Мне нужно было напомнить ему о чем-то вполне понятном. Таком, что может делать кто угодно.

– Жан, ты умеешь снимать план?

– Какой план?

– Что значит какой? План! Когда говорят «мотор, начали, снимаем»! Просто план!

– Да, план я могу.

– Так вот, мы снимем план, потом другой. Ты же спросил, как мы будем это делать, ну вот, мы будем снимать сначала один план, потом другой!

Жан молчал. Я чувствовал, что в голове у него что-то происходит. Я только что надел шоры на лошадь, которая боялась пустоты.

– Хорошо… Если так… Тогда, видимо, получится, – наконец сдался он.

На следующий день Жан вновь приступил к тренировкам.

В ожидании съемок в тот же вечер я решил отвезти Жана и Жан-Марка на Лазурный берег. Я хотел, чтобы они провели у моря целый день. Я хотел, чтобы оно с ними говорило, чтобы оно успокоило и смягчило их. Каждый день более шести часов мы проводили в воде. За три недели тренировок Жан стал опускаться на сорок метров на задержке дыхания, и он был способен не дышать более трех минут.

«Море, ты всегда знаешь, когда оно тебя хочет и когда оно тебя не хочет», – говорит Энцо в фильме.

Жан Рено стал Энцо Молинари, и море стало ему другом на всю жизнь.

Съемки начались 11 мая, одновременно с Каннским фестивалем. Только одна из двух камер для подводных съемок была готова, а видео не работало. Поэтому ставить кадр приходилось вслепую, по стрелкам, насаженным на пластиковый визир.

В первый день море мы снимали совсем недолго. Половина группы была уже больна, другая половина пыталась установить аппаратуру на воде. Бардак получился полнейший. Рабочие разложили на палубе инструменты, которые из-за крена очень скоро оказались на дне.

На этом мы прекратили массовую порчу имущества. Маркус и я, мы спустились на 50 метров, чтобы собрать все утонувшие инструменты.

Понадобилось три дня в море, чтобы группа скоординировалась и смогла наконец снять наш первый план.

К сожалению, пленку приходилось отправлять на проявку в Париж, и я мог увидеть планы только через три дня. На картинке у Жака Майоля была отрезана голова и тонны синевы под ластами.

Кадр был поставлен слишком низко, три дня мы так и снимали. Я сразу изменил фокус и переместил рамку выше, но через три дня результат был не лучше: над головами была синева, а ласты я обрезал! Двенадцать дней ушло у меня на то, чтобы правильно выстроить кадр.

После двенадцати дней съемок у нас не было ни одного отснятого кадра. Ни одной секунды, которую можно было показать и которая вошла бы в фильм. Патрис Леду начал паниковать. У фильмов о море дурная репутация, и мне следовало непременно отснять несколько пригодных планов, в противном случае он остановит фильм.

В тот день море было спокойным, а команда молчаливой. Я спустился на сорок метров. Жан-Марк сделал несколько движений в сторону от своей чушки, затем настала очередь Жана. Синева была прекрасна и необъятна. Я надеялся, что этот материал уже сгодится.

Я поднялся на три метра за мои сорок минут декомпрессионной посадки. Достал несколько хохочущих коров и проглотил их, чтобы не умереть с голоду. Мне в воду опустили дощечку с сообщением: «Надо ехать в больницу. Срочно».

Я понял, что это про Жюльетт, которая вот-вот родится. И написал на доске: «Пришлите мне кислород». Кислород сокращает время, необходимое для декомпрессии, вдвое. Единственный недостаток – это приводит в состояние эйфории, что не вполне совместимо с вождением автомобиля.

Для того чтобы домчаться из Ле-Лаванду до больницы в Ницце, оставляя на дороге черный след, мне потребовалось меньше времени, чем нужно, чтобы это сказать.

Прекрасным вечером 22 мая 1987 года родилась Жюльетт Бессон.

Я страшно боялся взять ее в руки, но акушерка, ни о чем не спросив, сунула мне младенца.

И хотя меня объял страх, должен признать, что держать на руках новорожденного – самое прекрасное ощущение, какое существует на свете. У меня на глаза навернулись слезы, и я не смел даже вдохнуть. Хорошо, что я тренировался вместе с группой и мог задерживать дыхание более чем на четыре минуты.