Люк Бессон - Несносный ребенок. Автобиография [litres]

Жюльетт была прекрасна, хрупка и безмятежна. Она стала доказательством того, что я существую, и я поклялся ей в вечной любви.

В тот же вечер нам прислали из Парижа съемочный материал. Три плана были просто великолепны. Фильм наконец начал жить, одновременно с Жюльетт. Но ничто не длится вечно, и счастье всегда короче несчастья. Погода испортилась, на море поднялись волны, а врачи обнаружили проблему с сердечком у Жюльетт. Плохо циркулировал кислород.

– У нее синдром голубого ребенка, – сказал мне врач.

Какая ирония!

Доктора все-таки хотели нас успокоить. Они назначили ей лечение и велели следить за состоянием ребенка по возвращении домой.

Съемки возобновились, несмотря на скверную погоду. Чтобы избежать плохой видимости, мы снимали все ночные сцены. В глубине, начиная с восьмидесяти метров, света нет. Поэтому все подводные сцены, подразумевавшие эту или большую глубину, мы снимали ночью на глубине тридцать метров.

Ночи были разные, перепады глубин бесконечные, но мы снимали планы один за другим.

Через восемь недель подводных съемок у нас накопилась добрая сотня отснятых планов. К нам присоединилась Розанна, и мы наконец смогли начать съемки на земле.

Сняв несколько сцен на Лазурном берегу, мы перебрались в Таормину, на Сицилию. Я мог наконец снимать те замечательные места, которые заприметил за несколько лет до этого, во время фестиваля.

Теперь мы снимали центральные сцены фильма, в которых люди встречаются, определяют свое отношение один к другому. Розанна и Жан-Марк, кажется, приладились друг к другу и даже были чуть ли не в начале маленького романа, и это меня не огорчало, совсем наоборот.

Я даже обеспечил им места на оперном спектакле, который давали в великолепном античном театре. В тот день, под предлогом головной боли, я оставил их одних.

Жак и Джоана ходили кругами, Жан-Марк и Розанна – тоже. В это же время Марк Дюре (Рикко в «Подземке») присоединился к своему брату Энцо, и они больше не расставались.

Таормина расположена на Сицилии, и чтобы там снимать, необходимо было попросить защиты. Исполнительный продюсер навел справки и договорился с местным крестным отцом. Так я оказался на съемочной площадке с тремя парнями из мафии. Они всегда держались немного в стороне и были не очень разговорчивы. Карманы их пиджаков оттягивали лежавшие в них тяжелые тупые предметы. Крестный отец делал доброе дело. Думаю, его забавляло следить за тем, как я дергался из-за всяких пустяков.

Однажды он застал меня в расстроенных чувствах. Я не мог выстроить план на приморском бульваре. Там были тысячи туристов, а местная полиция притулилась возле стеночки.

Капо спросил меня, что происходит, и я объяснил, в чем моя проблема. Он громко свистнул, чтобы привлечь внимание начальника полиции, и красноречивым жестом велел ему очистить набережную. Менее чем через две минуты набережная была пуста. Власть, которой обладают эти люди, вовсе не мифическая.

С того момента я испытывал к нему симпатию, и он позволил мне задать ему несколько вопросов, особенно один, который обжигал мне губы:

– Почему, когда вы приходите в полдень в ресторан, вы не заглядываете в меню, а хозяин все равно приносит вам еду?

Капо улыбнулся, его явно позабавила моя наблюдательность.

– Если хозяин ресторана признает нашу власть, он подает нам все лучшее, что у него есть, даже если это не очень вкусно, это не имеет значения. Но если он нас не признает… приносит меню, – ответил он, улыбаясь.

Можно было подумать, что я оказался в «Крестном отце».

Все время съемок этот человек провел в трех метрах от камеры, наблюдая за мной. Благодаря ему толпа рассеивалась, грузовые машины с техникой не требовалось запирать, оборудование не растащили, а поезда прибывали вовремя.

Съемочные дни были трудными, но это было счастье. Я этим счастьем наслаждался. Я знал, что оно не продлится долго.

Патрис Леду пригласил меня на завтрак. Это всегда дурной знак. Мы встретились в 6:30 на балконе его люкса с видом на бескрайнее море.

Между поеданием двух круассанов он бросил мне на стол двенадцать страниц сценария.

– Мы опаздываем на двенадцать дней. Поскольку на одну страницу приходится примерно один день съемок, этой ночью я перечитал сценарий и убрал ненужные сцены. Так мы сможем ликвидировать отставание, – бросил он мне с нестерпимым апломбом.

Он ни слова не сказал о великолепных планах, которые каждый вечер видел, отсматривая отснятый материал, ни слова о трех восхитительных актерах, ни слова о первых смонтированных впечатляющих сценах. Ничего. Только бизнес. Назад к циникам. Съесть или быть съеденным.

Он выбрал неудачный момент. Я был возбужден отснятым материалом и съел бы за него осла прямо с копытами. Я взял эти листки и бросил их с балкона. Патрис подавился круассаном.

– Но что такое?! Что ты творишь? По какому праву ты себе позволяешь? Ты безответственный! Я твой продюсер! – обиделся он.

– Вот именно! Ты не сценарист!

– Да, но…

– Тогда по какому праву ты себе позволяешь? Ты подсунул мне Франсиса Вебера, которому заплатил целое состояние за то, чтобы закрутить сюжет, а теперь, бессонной ночью, выбрасываешь все, что он сделал, выбрасываешь эти сцены, потому что они показались тебе бесполезными? Это ты совершенно безответственный человек! – проорал ему я.

– Но бюджет фильма трещит по швам, и это именно моя роль: искать решения! – объяснил он.

– Это я найду решения, а сейчас, если хочешь убрать какие-то сцены, звони Веберу, привози его сюда, мы с ним поработаем ночь, если надо, но это он закручивает и раскручивает, и никто другой! А пока я буду снимать все сцены, которые есть в моем сценарии!

Выпятив грудь, я гордо вышел из-за стола, но в глубине души я ни в чем не был уверен. Я не знал, пройдет или не пройдет.

Патрис не появлялся на съемочной площадке целых три дня.

Мне было известно, что за моей спиной он пытался завести себе союзников, но директор по производству заверил его, что я веду дела экономно, а ход нашей работы показывал, что я понапрасну не терял ни секунды.

На самом деле я на всех давил, и не в человеческих силах было делать все быстрее, разве что если пренебречь качеством.

Патрис не стал звонить Франсису Веберу и кончил тем, что доверил мне самому сократить все, что возможно.

Вернувшись в Париж, мы четыре недели снимали в студии. Я опаздывал на десять дней, но потом ликвидировал опоздание, час за часом, минута за минутой. И тут одним махом небо заволокли тучи.

Как и планировалось, Жюльетт вновь осмотрели, но пришли к выводу, что врачи Ниццы ошиблись с диагнозом. Жюльетт осталась в больнице, и ее должны были срочно прооперировать уже на следующий день.