Джеймс Брендон - Зигги Стардаст и я

Он отмахивается и кидает в корзинку двадцать упаковок «черных котов». Задумывается ненадолго и добавляет еще горсть. Выбирает коробку бенгальских огней.

– В детстве… тебе они нравились…

– Ага. Я любил рисовать ими в воздухе.

– Как и мама…

Стоим в молчании. Он вертит в руках коробку. У него что, руки дрожат? Я не смотрю ему в глаза, все еще под впечатлением от улыбки, словно у нас настоящий день отцовско-сыновьих уз. Он бросает коробку в корзинку и берет еще пару. Идем дальше.

– Ты выглядишь счастливее, сынок.

Правда? Так вот как оно ощущается, счастье. Я не переставая думаю о том, как мы целовались, танцевали, как он смотрел на меня, когда говорил, что нужно бороться за это изо всех сил…

– Хорошо здесь, да? – спрашивает папа, возвращая меня в шатер.

– Ну… да…

– Слушай, я знаю, что не лучший отец на свете. Черт, я даже не самый приятный человек в общении! Но… Ну… понимаешь… черт, да не знаю я! – Голос дрожит. Что происходит?

Он бросает к остальной добыче несколько римских свечей и еще один цилиндр размером с Миссури, потом достает из кармана пачку «Кэмела».

– Э-э, пап, наверно, не стоит здесь курить.

– Это почему?

– Потому что мы буквально находимся в шатре, полном взрывчатки!

– А, верно… на, держи, – сует корзинку мне в руки. – Наполни ее доверху.

И уходит к самой дальней границе шатра, расхаживая там взад-вперед, то и дело запуская руки в волосы. Что-то явно не так.

Я сную по рядам, кидая в корзинку фейерверки: для себя – все, что кажется самым искристым, а для папы – что пострашнее. Набиваю еще две корзинки – снова блуждаю в своих спутанных мысленитях о танце с Уэбом, о том, действительно ли то были «пустые угрозы», и о том, как снова улизнуть, чтобы увидеться с ним… и даже не замечаю небольшую кучку людей, которые собрались вокруг отца, пока не раздается чей-то крик.

Роняю корзинку и бегу, проталкиваясь сквозь мешанину локтей и животов, – и обнаруживаю, что его снова сотрясает апокалиптический громовой кашель.

– Может, врача вызвать? – спрашивает кто-то.

– Это его сын, что ли? – подает голос какая-то женщина.

Я падаю на колени рядом, но он меня отталкивает.

– Все в порядке! – выкашливает папа. – Оставь… в покое!

Медленно встает, пошатываясь бредет к сетчатому ограждению, хватается за него, пытаясь удержать равновесие. Сетка прогибается, и он с размаху шлепается на землю, запутываясь в паутине оранжевого пластика и захлебываясь очередным приступом. Иисусе!

Вскрикивает та же женщина.

– Кто-нибудь, вызовите врача! – вопит мужчина, уже другой.

Женщина пускается было бежать к шатру, но отец исхитряется между барахтаньем в сетке и спазмами в груди крикнуть:

– СТОП!

Мы застываем. Смотрим, как он лежит на земле, точно разбитая колымага, постепенно восстанавливая дыхание. Тяжело дышит. Багровый цвет лица и глаз постепенно бледнеет, превращаясь в насыщенный розовый. Он тянет ко мне руку. С помощью пузатого добровольца я поднимаю его на ноги.

– Вы уверены, что все в порядке, мистер? – спрашивает мой помощник, крепко удерживая папу за вторую руку.

Тот кивает, рассеянно машет.

– Хорошо, все хорошо, – говорит он. Пару раз глубоко вдыхает, пару раз так же глубоко, надсадно кашляет. – Вот проклятье… Никак не мог… перевести дух… извините… ребята!

– Нужно вызвать врача или?..

– Нет, нет… все нормально, – сопротивляется папа, освобождая руку. – Приятель, мне просто нужно… бросать это дело, – хлопает по сигаретной пачке в кармане и натужно смеется. – Спасибо всем. Еще раз извините… Я в порядке, честно. Идем, сынок.

Мы проталкиваемся сквозь толпу.

– Пап, серьезно, как ты?

– Ничего-ничего. Как… черт возьми, как стыдно! Отведи меня… к машине.

Усаживаю его на пассажирское сиденье.

– Ты фейерверки взял? – сипит отец.

– Ой! Нет. Нам же ехать надо…

– Нет уж. Вот, держи, – шарит в кармане, протягивает скомканную двадцатку. – Иди, оплати. И скажи тому парню… пусть сдачу оставит себе… чтобы… починить ограждение.

Папа наклоняется вперед, упираясь одной рукой в приборную панель, другой держась за дверцу, снова пытается восстановить дыхание.

Я протягиваю ему «питер-пол-и-мэри».

– Попробуй, – говорю. – Может, поможет.

Он машет рукой.

Когда пару минут спустя я возвращаюсь с набитой доверху коробкой, отец сидит прямо, с закрытыми глазами. Грудь раздувается, точно воздушный шар с горячим воздухом.

– Вези в магазин, – командует он, когда сажусь в машину.

– Может, лучше поехать домой, показать тебя…

– Вези, сказал!

Повинуюсь.

По дороге отец оглашает список вещей, которые обещал Хизер купить для большого свиного жаркого в честь Четвертого июля. Проклятье! Я совсем забыл.

Начинаю продумывать способ пробраться на другую сторону озера…

Когда возвращаемся, никого нет.

– Мне нужно временно исчезнуть, – говорит папа, когда забираемся в трейлер. – А ты сидишь и не высовываешься, слышишь меня?

– Ладно.

Он выхлебывает почти целую бутылку сиропа от кашля, точно пиво, прямо из горла, и через считаные минуты отрубается.

Да, пап, сочувствую. Беру бутылку и делаю пару глотков, чтобы тоже забыться.

Иногда исчезнуть из собственного тела, из самого себя – единственный выход.

Ощущение – будто голова застряла в аквариуме. Вроде того, который я надевал, когда мы с тетей Луной праздновали высадку на Луну.

Который час? Без понятия. Четверть чего-то ночи, где-то так. Наверное, во сне я провалился в черную дыру: никаких сновидений, черным-черно внутри и снаружи и тихо, как в гробу. Не считая цикад. Сегодня они какие-то особенно голосистые.

Выглядываю из-за занавески. В трейлере Хизер ни огонька. Ржавый «Жук» так и стоит на подъездной дорожке, но папиного «Кадиллака» нет. Может, отправились ужинать в «Ди-Кью». Он спрашивал меня, пойду ли я с ними? Пытался разбудить? Не то чтобы я хотел, понятное дело, но если и да, я этого не помню.

Пару раз хлопаю себя по щекам, пытаясь поскорее вернуться в реальность…

– Что ж ты так сурово-то с собой…

– ЧЕРТ! – Всем телом шарахаюсь о стену трейлера.

Хэл. Сидит в темноте на углу папиной постели, точно Мрачный Жнец.

– Ффу, напугал. Что ты здесь делаешь? – спрашиваю и одновременно заворачиваюсь в простыню. В качестве самозащиты, наверное, не знаю. Все мышцы мгновенно напрягаются.

– Ну, прости, прости, – говорит он. Улыбается. Это я слышу, но не вижу. – Все уехали, и я подумал, может, мы с тобой шашлычок соорудим или еще что… Но ты спал, и я не хотел тебя беспокоить. Поэтому… Ждал.

Шрам дергает болью. Внутри идет стремительное перепрограммирование: тело парализовано, зато разум бежит олимпийский спринт. Потому что знает .