Аркадий Шевченко - Разрыв с Москвой

Генри Киссинджер был очарован Добрыниным. Он с восхищением описывает, как Добрынин "с завидным искусством проник в высшие сферы вашингтонского общества”, и признает, что "его личное участие… было чуть ли не решающим фактором прогресса в американо-советских отношениях”. [12] Henry Kissinger, White House Yars. "Little, Brown", 1979, p. 140. Но хотя Киссинджер и считает, что Добрынин "решающим образом” способствовал улучшению отношений между Москвой и Вашингтоном, мне это кажется некоторым преувеличением. Нет сомнения, что Добрынин сыграл здесь важную и положительную роль. Но он, отнюдь не питая к Америке враждебных чувств, ничуть не является, с другой стороны, горячим поклонником Соединенных Штатов или, скажем, убежденным защитником идеи дружбы с ними. При всех своих способностях, настойчивости и доброй воле Добрынин оставался всего лишь орудием в руках Брежнева, Громыко и других — тех, кто определяет советскую политику.

В качестве добросовестного проводника идеи восстановления дружественных отношений с Соединенными Штатами Добрынин оказался полезен Громыко в двух отношениях: как надежный посредник в контактах с Вашингтоном и как красноречивый защитник Громыко в общении с членами Политбюро. Особенно сказалось это в период, предшествовавший первой встрече Никсон-Брежнев в мае 1972 года: в это время Добрынин зачастил в Москву — не только для консультаций с министром иностранных дел, но и для того, чтобы, с благословения Громыко, уговаривать скептиков из числа руководства. Придерживаясь рамок, диктуемых коммунистической ортодоксальностью, он выступал на заседаниях Политбюро и вел частные беседы в руководящих сферах с подкупающей убедительностью, которая так импонировала американцам.

Добрынин — искренний и стойкий приверженец советской системы и советского режима. Он бескомпромиссно верит в правильность политики СССР, даже в тех случаях, когда она агрессивна или лжива. В его представлении не только носители политического инакомыслия, но также невозвращенцы — балетные танцовщики или художники, являются изменниками. Добрынину нравится иметь дело с американцами, и точно так же нравится ему быть фигурой, представляющей Советский Союз на шахматной доске международной политики. Однако Америка — его противник в этой игре, а он полон решимости выиграть. Не раз, встречаясь с ним в неслужебной обстановке, я видел, как его добродушные голубые глаза вспыхивали ненавистью, когда его выводили из себя какие-либо американские действия или позиция, занятая США по тому или иному вопросу.

Американские участники переговоров, имевшие дело с Добрыниным, знают, с каким мастерством он использует присущие американцам слабости, виртуозно играя на их привычке заниматься самобичеванием, на любопытном комплексе вины, который часто дает себя знать: полушутливым тоном он выговаривает им за всякий "дипломатический тупик”, возникающий якобы всегда по их вине, или колет им глаза грехами всего света. Он так искусно пользуется этими приемами, что американцы не раз действительно чувствовали себя без вины виноватыми. Неудивительно, что американские журналисты отмечают: даже зная Добрынина много лет, не раз выпивая с ним, обсуждая с ним всевозможные материи, начиная от сезонных миграций птиц и кончая новинками кино или проблемами контроля вооружений, трудно сказать с уверенностью, кто же он в сущности — либерал или сторонник жесткой линии.

То обстоятельство, что он так ловко действует на международной арене, делает его опасным орудием Кремля. Его знание вашингтонских обычаев и деятелей, присущее ему чутье, подсказывающее, на какие кнопки надо нажать, чтобы повлиять на процесс принятия тех или иных решений, доступ почти к любому политическому деятелю — все это делает его асом советской дипломатии.

Не следует забывать, что Америка вела многие важнейшие дела с Советским Союзом через таких послов, как Аверелл Гарриман, Чарльз Болен и Левеллин Томпсон. Они пользовались уважением в Москве. Теперь фокус американского общения с Советами в значительной степени переместился из Москвы в Вашингтон — благодаря постоянным здешним контактам между Добрыниным и Киссинджером.

Любопытно, что этому смещению в большей мере способствовал, пожалуй, Белый дом, чем Кремль, но выиграл от этого явно Советский Союз. Перед Добрыниным открыты в США многие двери, чего нельзя сказать об американском после в СССР. Столь внушительное смещение серьезной дипломатической активности в район между Шестнадцатой улицей и Пенсильвания-авеню еще более сужает и без того скромные возможности доступа американских дипломатов в Москве к советским правительственным органам.

— Мы держим в Вашингтоне Добрынина, — заметил как-то Громыко, пожимая плечами. — Чего же им еще?

Неудивительно, что Громыко считает возможным так редко иметь дело с американским послом в Москве; другие советские руководители встречаются с послом США и того реже. Посол Малькольм Тун жалуется, что его страна слишком уж полагается на Добрынина, стремясь довести ту или иную свою позицию до сведения Кремля, и тем самым недооценивает собственных профессиональных дипломатов, находящихся в Москве. В качестве примера упомяну нелепое положение, в каком оказался посол Джейкоб Бим, когда его даже не сочли нужным поставить в известность о тайном визите Киссинджера в Москву в апреле 1972 года.

Советы извлекают из сложившейся ситуации немалую практическую выгоду. Когда они вдруг спохватываются по какому-то поводу, ведя переговоры или предпринимая иные действия, никакие официальные поправки не доводятся ими до сведения американского посольства в Москве. Это вполне понятно: они всегда могут свалить вину на Добрынина, заявив, что он неточно изложил советскую точку зрения. А Добрынин, в свою очередь, тоже всегда имеет возможность замешкаться с конкретизацией своей позиции, поясняя, что он, дескать, все еще ждет инструкций от Политбюро. Его частые поездки в Москву для консультаций оправдывают заминки в любых переговорах. Киссинджер признал, что Добрынин эффективно пользовался этой тактикой. В то же время наличие прямого конфиденциального канала связи между Политбюро и Белым домом имеет существенное значение для обеих сторон. Его не стоит недооценивать, хотя, конечно, не годится и подрывать авторитет американского посла в Москве. Весь вопрос в том, чтобы найти надлежащие пропорции представительства, нащупать оптимальный баланс.

Считается, что с Добрыниным легко работать, потому что он отлично чувствует, что приемлемо для советского руководства. Его доклады Москве не диктуются свойственным многим советским послам стремлением говорить начальству только то, что совпадает с собственными представлениями этого начальства. Телеграммы, поступающие от Добрынина, неизменно вызывают интерес, и Громыко обычно начинал рабочий день с них. Добрынин — неутомимый труженик, и чаще всего он составляет свои донесения собственноручно; его стиль отличается не только четкостью и точностью изложения фактов, но и включением в текст красочных деталей, характеризующих настроение собеседников и обстановку, в которой состоялся обмен мнениями. У него отличная память. Нередко он передает разговор слово в слово, так что советское руководство получает возможность в полной мере ознакомиться с дельной и порой острой критикой своего поведения и своих позиций. Как дипломат-информатор, Добрынин снабжает кремлевских руководителей материалом, в известной степени компенсирующим "перекос”, создающийся у них на основе сообщений других дипломатов, журналистов и корреспондентов ТАСС.