Евгений Карпов - Повести. Рассказы

А потом вообще, что такое посредственность? Вот, скажем, моя Сима. Она сама хорошо понимает, что у нее средние способности. Ничего, вероятно, она не откроет, не найдет нового, но открытое, найденное другими использует в своей работе как следует. И если еще прибавить ее доброту, заботливость о людях, искреннее беспокойство о них и ее великолепную работоспособность — то и получится врач-работяга, на которых держатся больницы, которым тоже, очевидно, люди должны ставить памятники, хотя бы такие, как Неизвестному солдату.

Словом, Симу в Ключевом любят.

Обо мне сначала говорили так:

— Вон он пошел, хирург, что аппендицит потерял.

А потом так:

— Сазанятник пошел. Удачливый. Говорят, похлеще Жмота. Слышно, на человечьи кишки ловит.

А теперь говорят иное:

— В Сибирь о нем слух дошел. Во как! Оттуда мальчонку привозили, и, сказывают, очень хорошую операцию ему сделал наш Петр Захарыч…

— Вот тебе и сазанятник!

— Знаменитый, а нос не дерет…

— Ничего мужик. Наш он — ключевский.

Говорю я о себе вовсе не для хвастовства, а скорее наоборот.

Вроде бы хвалят меня сельчане, уважают, а если кого из них хорошенько прикрутит, так он в первую очередь идет к Божедомову, потому что тот и главный, и заслуженный, и проверенный… Божедомов — хороший врач, внимательный и тоже «душевный». А я-то, хоть и «знаменитый», хоть и получается у меня «хорошо», но все-таки…

— Опыты он какие-то там делает, мудрит все…

И идут они ко мне, когда их направляет сам Сергей Сергеевич.

Не знаю, что ему еще нужно, какой славы не хватает, в чем он завидует мне?

Не знаю.

…Пройдя парк культуры, мы вышли к речке.

Я шел по тропинке, а Сима, напевая кубинскую песенку, брела рядом по траве, среди которой уже цвела купальница.

Майское солнце еще не жгло, и цветы, трава, листочки на гибких прутьях ивы были еще не тронуты жарой, были свежими и хрусткими.

На косогоре излучал яркую зелень сад. А в саду алели косынки, манили к себе…

— Петь, Петя, я сильная? — спросила Сима, плетя из желтых цветов купальницы венок.

— Ты добрая, — ответил я.

— И сильная.

— А доброта — это большая сила.

— Я — волевая… Волевая?..

Я взглянул на Симу: она хотя и улыбалась, но лицо ее было напряжено до крайности. Вздрагивали тонкие ноздри, губы, возбужденно блестели глаза… Что с ней?

— Зачем ты это спрашиваешь?

Она посмотрела на меня долгим испытующим взглядом, словно оценивая, можно ли мне сказать правду:

— Я знала о ваших отношениях с Катей. Мне говорила Маргарита. И в Ленинград писала, — сказала она, глядя на далекий косогор.

Маленькие ломкие пальцы сами по себе быстрыми и нервными движениями плели венок.

Хряснул у меня в кармане карандаш между пальцев…

— Я уехала в Ленинград, чтобы больше не возвращаться к тебе… Потом передумала. Поняла, что во многом была виновата сама… квочка. Решила исправить свою ошибку… Конечно, меня мучило самолюбие, но я смирила его…

Ногтями большого и среднего пальцев я расщепил вдоль обломок карандаша.

— …Сумела возбудить в себе самолюбие другого характера: неужели я слабее, хуже этой самой Кати? Кто я? Женщина или просто бабешка, квочка? Нет, сказала я себе, буду и сильнее и лучше Кати!

Расцарапанные обломками карандаша пальцы были липкими.

— Он — отец моего ребенка, я люблю его и виновата во многом сама. Я должна побороть себя, побороть Катю. И поборола…

Я смотрел на Симу и на косогор. Потом выбросил из кармана окровавленные обломки карандаша.

«Вон она какая, моя Конопушка!»

У Симы двигались, надламываясь, брови, слезились глаза.

— Только ты не думай, что я упрекаю, хочу сделать тебе больно, хочу отомстить… Нет. Хочу, чтобы между нами не было черных пятен. Ведь нам еще долго идти вместе. Дорога длинная, трудная…

Сима вдруг сорвалась с места и побежала к алым ракитовым кустам, росшим на белых песчаных барханах.

Я — за ней.

Она забежала за бархан, упала ничком на песок и зарыдала.

Я сел рядом, гладил ее плечи, волосы и ничего не мог сказать.

А что скажешь? Извини? Виноват?

Какое же я ничтожество в сравнении с ней!

— О-го-о-о! Завражины-ы, где вы?!

Это нас звал Степан.

Сима вскочила, немного истерически засмеялась, вытирая слезы, а потом побежала вдоль ракит и закричала:

— Лови меня! Догоняй! Не догонишь — прощай!

— Здесь мы, Степан! — крикнул я и пустился за Симой.

Когда мы пришли, на могиле опять лежал букет. Наверно, его принесла та же седая, сгорбленная женщина, которая приносила зимой на похороны живые цветы.

Кто она?

Установили мы на могиле Поликарпа Николаевича бетонный обелиск, бетонную оградку.

С кладбища пошли на водную станцию, взяли лодку и уплыли к сосновому лесу. Удочками там наловили мелочи и сварили уху. Потом жарили шашлык, пили чай…

Я усиленно, как за невестой, ухаживал за Симой. Она была для меня в этот день такой же милой и желанной, как когда-то девушкой.

Домой мы вернулись под вечер. Напились холодного молока и прилегли полистать журналы.

Пришла санитарка и сказала, что меня просит к телефону Сизов — это наш уполномоченный КГБ.

— Как у вас сейчас, времечко свободное есть? — спросил он.

У меня похолодело под сердцем.

Честному человеку, конечно, нечего бояться органов государственной безопасности, но дело в том, что туда еще никого не вызывали просто так, для приятной беседы. А у тех, кому там доводилось побывать до пятьдесят третьего года, всегда при этих вызовах холодеет под сердцем и, наверно, будет холодеть до самой смерти, какими бы они кристально чистыми ни были.

Вот поэтому похолодело и у меня, когда Сизов спросил насчет «свободного времечка».

Попробуй скажи этому дяде, что у тебя нет сейчас свободного времени, и у него в голосе сразу появятся металлические нотки. Лучше их не слышать, поэтому я и сказал, что у меня сейчас куча свободного времени.

— И великолепно! — ответил он. — Тогда прямо сейчас и заходите ко мне, так сказать, без доклада… Я тут сижу один. Заходите, потолковать надо.

Рассказал я об этом Симе. Она побледнела.

— Неужели опять за оккупацию? Сколько же можно терзать человека?!. Ну иди, только быстрее возвращайся, а то я…

— Ты же волевая, — грустно пошутил я.

— А ты, а ты… черствый!

И заплакала моя Конопушка, прильнула ко мне.

— Ну чего ты, глупенькая? Какая-нибудь мелочь, а возможно, и совсем по другому делу вызывают. Перестань!..

…Шел я к уполномоченному и старался быть спокойным — ведь не было, в сущности, никаких причин, чтобы волноваться. Да я и не волновался, а в голове почему-то гудело. Мозг под лобной костью, казалось, вибрировал я издавал какой-то напряженный звук, которого не выдержит долго череп, расколется.