Евгений Карпов - Повести. Рассказы

— Петя, я тебя отлично понимаю и поддерживаю, но…

К нам постучали.

— Уходи в ту комнату. Постарайся успокоиться. Ты красный и кровожадный. Уходи и не показывайся… Войдите!

Вошла Маргарита.

— Где Петр Захарович? С Сережей плохо. Очень плохо!

— Что с ним?

— Вы же знаете: у него язва. Наверно, прободение…

И Маргарита заплакала. Громко, с противным бабьим подвывом.

«Ага! — сказал я себе. — Грянул гром возмездия!»

— Я звонила в область, просила прислать самолетом хирурга, — захлебываясь слезами, говорила Маргарита, — но мне ответили, что Петр Захарович великолепно справится сам… А я боюсь Петра, боюсь, Симочка! Помогите мне ради бога, ради вашего сына! Как мне быть? Что мне, несчастной, делать?!.

Я вышел.

Маргарита увидела меня и остолбенела.

Она размазала накрашенные губы и ресницы. Красивое, гордое и надменное лицо сейчас было похоже на смятую тряпку.

Сдерживая гнев и злорадство, я сказал:

— Помните, вы говорили о муже, что ждете не дождетесь… Зачем же теперь плачете? Радоваться должны…

— Креста на вас нет, Петр Захарович! Как же это так можно?

— Нет креста. Я безбожник… К тому же я только что пришел от Сизова…

Ужас исказил лицо Маргариты. Ее глаза, казалось, остекленели от страшной боли. Она рухнула на пол, обхватила мои ноги и зарыдала.

— Простите, простите меня! Сережа ни в чем не виноват. Это я. Я подлая!.. Спасите Сережу!..

Большую, отяжелевшую, я с трудом усадил ее на диван. Когда поднимал с пола, заметил на лице под размытой слезами краской пятна. «Она скоро будет матерью», — подумал я, и мне вдруг стало стыдно своего злорадства, своей дурацкой мести.

— Успокойтесь, Маргарита. Ради бога успокойтесь, — бормотал я, — операция-то пустяковая…

— Простите меня, мерзкую!..

— Ладно уж вам, успокойтесь… Пойдемте к Сергею Сергеевичу. Но он не должен видеть ваших слез, иначе ему будет тяжело…

— Риточка, возьмите себя в руки, — говорила Сима, — все будет отлично. Вот увидите… Ну успокойтесь же, вам нельзя теперь расстраиваться, вы — мама!..

Я подал стакан воды. Маргарита пила, и зубы стучали о стекло. Потом мы дали ей валерьянку…

Она стала постепенно успокаиваться, а в глазах все еще никак не мог растаять лед недоверия, блуждал остаток страха, и время от времени вспыхивал и моментально угасал какой-то злой огонек. От этой мешанины чувств красивые глаза были странными, больными, в них неприятно было смотреть…

Сима позвала из больницы к спавшему Андрейке няню, и мы, взяв под руки Маргариту, пошли к больному.

Маргарита стала улыбаться улыбкой придавленного человека, и я боялся, как бы это не кончилось новой истерикой или чем-нибудь похуже.

Божедомов был в тяжелом шоковом состоянии. Когда мы вошли, он медленно повернулся к нам и неподвижным взглядом долго смотрел на меня, будто узнавал, пытался узнать, что-то вспомнить… Это ему никак не удавалось. Тогда он отвернулся к стене.

Мы с Симой стали его осматривать.

— Не волнуйся, Сережа, — говорила Маргарита, — все будет хорошо. Ни о чем плохом не думай. Я буду рядом с тобой. Все время рядом…

— Надо немедленно оперировать, Сергей Сергеевич, — сказал я после осмотра.

Он хотел мне что-то ответить, но из глаз хлынули обильные слезы, и Божедомов сложно захлебнулся в них.

— Вы сами понимаете, — опять сказал я, — операция сложная, но при вашем здоровье это не страшно.

Я и Сима мыли руки. Не знаю, о чем думала моя Конопушка, а я тревожился. Попросту говоря, у меня дрожали пальцы, я трусил: смогу ли сделать операцию этому… человеку. Ведь случись что-нибудь непредвиденное, окончись операция смертью Божедомова (а это не исключалось) — и тогда бы Сизов принялся за меня с другой стороны.

Э, плевать на Сизова? Разве это самое страшное в жизни врача, хирурга, а не смерть, которую он не смог побороть?

…Журчала вода из крана, билась о мои руки. Пенилось мыло, щекотал ноздри нашатырный спирт. Медсестра позвякивала в операционной хирургическим инструментом. Провезли мимо меня накрытого простыней Божедомова…

Ну да, сейчас я понесу свои руки к операционному столу, начнется та самая работа, выше которой для меня нет ничего на земле. Будет свершаться чудо спасения человека.

И мои руки перестали дрожать, Они заныли нетерпением перед схваткой.

— Нас ждут.

Это сказала Сима.

Мы пошли.

Язва была огромнейшая. Прободение полное. Перитонит. Воспалительный процесс, значит, разошелся уже вовсю. Божедомов пьянствовал двое суток — справлял чей-то начальнический день рождения — и не заметил болей, спохватился в самую последнюю минуту…

Ушили мы с Симой язву быстро и, я бы сказал, ловко. Работать с Конопушкой оказалось легко и приятно. Она как ассистент внимательна, предупредительна, ее руки с маленькими цепкими пальчиками догадливы.

Божедомов после операции крепко спал.

Мы с Симой вышли из больницы.

Над Ключевым господствовала глухая предрассветная ночь. Даже звезды, казалось, дремали.

— Давай немного посидим, — сказала Сима, — подышим.

Мы сели на скамейку под белой акацией. Цветы, видно, только начинали распускаться — медовый запах был слабым, едва уловимым и поэтому особенно приятным.

— Петь, тебе хорошо?

— Хорошо.

— О чем ты думаешь?

— Что мне хорошо.

— Петя!

— А?

— Сегодня я тебе первый раз ассистировала… Хорошо ассистировала?

— Хорошо. Мне было легко и приятно работать, потому что ты была рядом.

— Сочиняешь!

— Правда.

— Спасибо.

Она положила голову мне на плечо. Я поцеловал ее в горячую щеку.

— Как ты думаешь, Петя: станет Божедомов лучше оттого, что ты спас его от смерти? Не к тебе, а вообще лучше… Станет?

— Человек, которого врач спас от смерти, становится лучше…

Из открытого окна вдруг раздался пронзительный крик Андрейки. Видно, ему приснилось что-нибудь возмутительное, вот он и протестовал…

Сима побежала домой.

Мне захотелось побродить по Ключевому. Казалось оно в эту ночь родным, будто не один год в нем прожил, а всю жизнь.

Вышел за кованые монастырские ворота, которые не закрывались вот уже сорок лет, и побрел вниз к реке.

Победа над собой, говорил, кажется, Горький — самая трудная и самая важная победа в нашей жизни.

Пусть я сегодня просто исполнил свой врачебный долг, пусть не очень большую, совсем маленькую победу, но все-таки одержал над собой. Поэтому мне было сейчас очень хорошо, я нравился себе и громко, не без похвалы Петру Завражину сказал:

— Везучий, гад! Удачливый!

Кто знает, может, счастье и состоит из двух обязательных частей: достижения цели и победы над самим собой.

Я оглянулся на собор и воскликнул:

— У-у, какой вы, Зодчий! У-у, какой мудрец!