Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Да, конечно, можно договориться с самим собою, уговорить рассудок не обращать внимания, спокойнее относиться к разным козням — и все-таки упасть на булыжной мостовой от инфаркта или инсульта.

Шел я, был спокоен, даже улыбался встречным знакомым, а сам все боялся, что вот-вот упаду…

Однако зачем понадобилась моя грешная душа государственной безопасности?

В маленьком и тесном кабинетике с железными решетками на большом, во всю стенку, окне Сизов встретил меня с улыбкой и вежливостью, от которых бросило в дрожь: глаза его щурились в улыбке, а между тем сверлили, пытали и были обжигающе холодными, а вежливость была вежливостью судьи, выносящего смертный приговор.

Держа за плечи, будто дружески, он так усадил меня в кресло, что я почувствовал его крепкие, властные руки.

Погромыхав замками сейфа, открыв его бронированную дверь, которая меня всегда наводит на мысль о тюрьмах и бандитах, Сизов достал оттуда бумажку и дал ее мне.

— Прочтите, — сказал он и, сев за свой стол, начал что-то писать, не обращая на меня никакого внимания.

Бумажка оказалась заявлением от некоего Мозолькова. Он писал, что в 1942 году я в селе Большие Битюги служил в немецкой полиции, истязал советских граждан, выдал нескольких коммунистов и подтвердить это может гражданин Барков Сидор Николаевич.

— Где они, эти… Мозольков и Барков! Где они?! — помимо воли закричал я.

Сизов будто не слышал моего крика и продолжал писать.

— Товарищ майор, я прошу… я требую!..

— Михаилом Антоновичем меня зовут, — сказал он, не отрываясь от своего письма. — Что вы там просите и требуете?

Безразличным тоном уставшего человека он окатил меня словно холодной водой.

Комнатенка маленькая, а письменный стол в ней громадный, прямо необъятный. Весь земной шар, как, мне показалось, мог уместиться в этом дубовом письменном столе.

По сторонам от стола — два сейфа, как две тюремные башни.

Над моей головой — лепной плафон, нелепо раскрашенный белой и зеленой масляной краской. Он, должно быть, неимоверно тяжелый и, мне чудилось, вот-вот сорвется, обрушится на мою голову.

А окно — громадное, во всю стенку, с какой-то смешной, вроде не настоящей решеткой из тонких голубых прутьев — ничего общего не имело с этой комнатой, с ее устрашающей теснотой и тяжестью: оно выходило в молодой зеленый сад, было полно майского неба с чистым золотистым закатом, предвещавшим на завтра тихий солнечный день.

Смотрел я на это небо и думал, что ничего не надо спрашивать, ну ее к дьяволу, эту суету… Пусть все будет как будет.

«Держать на мушке своего врага». Вот Божедомов действительно держал меня на мушке и теперь собирался нажать на спусковой крючок.

Ну и пусть. К черту все это!..

«Не надо лезть в драчки». Я не лез. И все-таки — вернее, поэтому — остался с расквашенным носом.

Ну и пусть!

Какой чудесный закат. Ух и клев же завтра будет!

Не надо ничего говорить.

И все-таки помимо своей воли я опять выкрикнул:

— Где они?! Я требую очную ставку!

Майор отложил бумаги в сторону, снял очки и спросил:

— Вы, кажется, что-то сказали?

— Ничего.

— Спасибо. Значит, мне показалось. Вы прочли заявление?

— Да.

— И что вы думаете по этому поводу?

— А чего мне думать? Пусть думает тот, кто написал эту гадость, эту мерзостную ложь!.. Я был в то время всего лишь семнадцатилетним мальчишкой. И немцы у нас стояли каких-то два месяца, а потом я сразу ушел в нашу армию. Где эти Большие Битюги, я даже не слышал…

У майора глаза — цвета вороненой стали:

— Для того чтобы предать родину, достаточно и одного дня, а не только месяца. Что же касается ваших семнадцати мальчишеских лет, — их тоже вполне достаточно, чтобы употребить или для героического, или для подлого. Вы лучше скажите…

Начался самый обыкновенный допрос, который длился больше двух часов.

Я больше не горячился. Отвечал спокойно. До безразличия спокойно.

Сердце будто налито было вязкой замерзающей кровью, и угнетал страх, что оно вот-вот разорвется, как разрывается на морозе железный сосуд с водой.

Чтобы оно не разорвалось, надо, казалось мне, не шевелиться, не нервничать, не разговаривать громко, и я отвечал на вопросы майора, находясь в полуоцепенении…

…Закат уже совсем потух, сад за окном растворялся в сумерках.

Майор включил литую бронзовую люстру, такую же тяжелую и нелепую, как лепной плафон, потом вызвал сотрудника и велел ему ввести Мозолькова.

Когда его ввели, я чуть не вскрикнул: это был Жмот! Ну да! Тот самый Жмот, который взял за прошлое лето девяносто восемь сазанов.

Вошел он, мрачно посмотрел на меня своими волосатыми глазами и тут же отвернулся. Не смутился, нет, просто ему было лень смотреть…

— Знаете вы этого гражданина? — спросил у меня майор.

— Это Жмот. Так его зовут на Поповой яме. На рыбалке. Я не знал, что он Мозольков.

— А раньше вы его знали когда-нибудь?

— Нет.

— И вы, гражданин Мозольков, продолжаете утверждать, что знали товарища Завражина еще по немецкой полиции?

Мозольков, глядя себе под ноги, обутые в старые окрысившиеся сапоги, ответил:

— Больше не утверждаю.

— Вот так бы и давно, — сказал майор. — Что ж, первый акт вашего спектакля окончен. Будете разыгрывать второй?

Мозольков молчал.

— Уведите его.

Майор облокотился обеими руками на стол, положил в ладони лицо, некоторое время просидел молча, а потом тяжело вздохнул:

— Как я устал, Петр Захарович!.. У вас есть лишние удочки?

— Есть, — оторопело ответил я.

Майор поднял голову, открыл глаза. Они были не цвета вороненой стали, а васильковыми. Может быть, мне показалось, и виновато в этой иллюзии электрическое освещение?.. Но скорее всего они в самом деле теперь были уже васильковыми. Я иногда замечал, как меняется цвет глаз у человека в зависимости от настроения.

Посмотрел он на меня усталыми васильковыми глазами, понял нелепость своего вопроса, виновато улыбнулся и сказал:

— Извините. Туман. Надеюсь, после разговора с Мозольковым вы все поняли?

Я молчал.

— Он вас оклеветал. Понимаете? Но в любом случае я был обязан допросить вас. Правда, если бы я знал, что Мозольков сегодня наконец откажется от своей клеветы, я бы допрашивал вас мягче. Теперь все понятно?

— Только половина. Зачем ему понадобилось клеветать на меня?

— Ему это совсем не нужно. Его принудили, причем очень глупо, и Мозольков попался сразу на два крючка: как клеветник и как бывший немецкий полицай. Но кто его принудил?

— Я знаю.

— Вы догадываетесь, я — тоже. Но догадываться и знать — разные вещи.

— А что надо сделать, чтобы «знать»? — спросил я, думая о Божедомове.

— Пока ждать. Терпеливо ждать. Никому о нашем разговоре не говорить. Даже своей жене. Скажете, я вызывал вас для консультации по поводу одного случая. И все… Так есть у вас лишние удочки?