Игорь Гарин - Непризнанные гении

Среди них была Илана Шмуэли, подруга детства и юности, уехавшая в Палестину в 1944-м. Она успела отслужить в израильской армии, участвовала в Войне за независимость, стала социальным работником, занималась адаптацией репатриантов и трудновоспитуемых подростков. Илана была из тех женщин, которые, отличаясь редкой душевной тонкостью, при этом крепко стоят на земле. И те непростые отношения, которые вновь соединяют ее с Паулем, стали для него глотком свежего воздуха — простоты, подлинности, которых так не хватало ему в парижской жизни. Той простоты, с которой Илана писала ему: «Я хотела, я могла бы спать с тобой и готовить тебе еду, ничего больше — это имело бы смысл». Но при том у нее хватало слуха, мудрости сформулировать и иное: «Для меня ведь было хорошо чувствовать твою любовь, она ведь была — такая большая, много, — я не могу измерить ее, но она была, и это было хорошо. Что же касается моей внутренней раздвоенности, то она с тобой не связана — она существовала всегда, и до тебя тоже, она мне присуща. А вот вкус к целостности — его я почувствовала благодаря тебе, именно там и тогда, он был для меня чем-то новым…»

В этих словах Иланы Шмуэли — возможно, самая точная формула того, к чему взывает поэзия Целана. Она взыскует целостности и подлинности человека. Безусловности его реакций. Абсолютной честности в отношениях с миром. Всего, чего так нелегко достичь. Потому-то его стихи и отзываются в нас такой болью. Потому, раз с ними столкнувшись, их так трудно забыть. Вернее — забыть то чувство, которое они вызывают в нас. Стихи — как потребность в действии и бытии.

Несмотря на первые симптомы признания, выразившиеся в нескольких международных премиях, Паулю Целану так и не удалось преодолеть потрясений времен войны, апокалиптический ужас пережитого, но еще больше — острое и щемящее чувство одиночества. Некоторые биографы считают, что этот груз медленно давил и убивал «беглеца из зоны смерти». Кто-то из современников характеризовал психику Целана как неустойчивую: «Он жил в паническом страхе разочароваться или обмануться. Его неспособность к отстранению или к цинизму превратила его жизнь в кошмар».

Сам Целан, как до него Киркегор, считал себя несчастнейшим человеком на свете. «Нет на свете человека несчастней меня», — повторял он снова и снова. По свидетельству Эмиля Мишеля Чиорана, общение с этим крайне измученным человеком было нелегким: «К людям он относился с предубеждением, держался за свою недоверчивость, и тем настойчивее, чем сильнее был его болезненный страх оказаться уязвленным. Его ранило всё».

Увы, начинающееся признание по времени совпало с резким ухудшением душевного состояния поэта: болезнь ходила за ним по пятам, несколько раз Пауль побывал в психиатрической клинике, но даже врачи были не в состоянии предотвратить быстро нарастающий душевный кризис. Возможно, это было даже не психическое расстройство, но непреодолимая боль выжженного сердца. В ноябре 1965 года в приступе душевного помутнения, Целан пытался убить жену — после этого акта агрессии они окончательно расстались. Позже, в 1967-м, Жизель подала на развод, но это лишь усилило сумеречное состояние Пауля.

В ночь с 19 на 20 апреля 1970 года с моста Мирабо в Париже в Сену бросился человек и сразу, как камень, скрылся под водой. Течение Сены здесь довольно быстрое и поиск самоубийцы не увенчался успехом. Тело утопленника нашли лишь 1 мая в десяти километрах от Парижа. В кармане плаща погибшего обнаружили вид на жительство, и вскоре картотека Центрального управления городской полиции Парижа выдала полные сведения: Пауль Лео Анчель, гражданин Австрии, год рождения — 1920, национальность — еврей, профессия — литератор, в Париже постоянно проживал с 1950 года.

Так П. Целан нашел «последнее пристанище в месте, которое не может быть названо». Его самоубийство окутано пеленой странностей. 49-летний поэт бросился в Сену недалеко от места его последней квартиры. Было достаточно много причин, на которые можно «списать» самовольный уход: постоянно усиливающаяся депрессия, частое пребывание в психиатрических клиниках, разорванные семейные отношения, чудовищный скандал с обвинением в плагиате, которое Целану выдвинула жена покойного французского поэта Ивана Голля. За этой низкой кампанией не стояло ничего, кроме литературной зависти. Целану угрожали судом, а пресса, как всегда в подобных случаях, смаковала сенсацию. Кроме того, Пауль близко к сердцу принял новую волну антисемитизма, возникшего через полтора десятилетия после войны, — он физически ощущал ненависть, получая оскорбительные записки во время литературных выступлений. Некоторые биографы считают, что Пауль Целан покончил с собой, поняв, что из-за болезни не может больше писать. От лекарств он утрачивал память, у него просто не оставалось физических сил.

Разделив судьбу Рембо, Тракля, Блока, Есенина, Мандельштама, Целан умер отверженным и одиноким. Достаточно сказать, что многие книги Целана («Песок из урн», «Насилие света», «Снежный надел», «Ограда времени») впервые увидели свет лишь после смерти поэта. Его значимость в полной мере была осознана лишь после смерти, когда Целана называли «небожителем на грешной земле», «берегом нашего сердца», «человеком, спасшим честь языка» и «самым значительным немецкоязычным лириком послевоенной Европы».

Поэтическая эволюция Целана была направлена в сторону непрерывного усложнения формы и содержания — вплоть до верлибра, в котором не только затемнялся смысл разорванных строк, но происходило разрушение словесной ткани, а сложная символика отражала постепенное соскальзывание собственной жизни поэта в небытие. Для поздних книг Целана «Роза — Никому» (1963) или «Солнценити» (1968) характерна усложненная образность и редкая суггестивная сила.

Читать Целана действительно сложно, еще сложнее — понимать. Сам же он считал, что каждое стихотворение — способ передачи себя, особый вид рукопожатия. Целан — трудный поэт, я бы сказал, поэт недоступный для рядового читателя, да и читателю изощренному он не открывается с первого прочтения. Поэтому его творчество не только при жизни, но и ныне вызывает непонимание, еще чаще — безразличие. Вместе с тем «герметичность», многозначность, сложность образов и аллюзий поэзии Целана пленяют взыскательного читателя, превращает его стихи в «лакомство» для гурманов — образ очень точный, потому что для любителей раритетов читать и перечитывать Целана (как Элиота, Паунда, Рильке, Тракля, Бенна) — сущее наслаждение.

Как в случае джойсовских «Поминок по Финнегану», герметичность поздних целановских текстов до сих пор вызывает настоящий шквал комментариев к его стихам, так что их критический анализ многократно превышает количество написанного им самим. Стихи Целана как бы созданы для комментариев, не случайно они привлекали к себе внимание стольких философов и филологов. По словам критиков, поэзия Целана «завораживает, как магические тексты или клинописи, которые еще только предстоит расшифровать». Но никакие «расшифровки» не способны заменить целановские стихи, в лучшем случае облегчая их понимание, раскрывая смысл сказанного поэтом.