Игорь Гарин - Непризнанные гении

Хотя Пауль Целан не считал себя конфессиональным или еврейским поэтом, его поэзия пронизана Торой, ветхозаветными образами, темами и вопрошаниями, которые вспыхивают в ней неожиданно, смело и свободно. Говорят, что «Псалом» посвящен отношениям человека с Никем, с Никто, это слово «niemand» («никто») настойчиво повторяется в этом тексте. Но само название стихотворения («Псалом») соотносит текст с каноническими иудейскими славословиями Творцу, создавшему человека из праха земного, вдунувшего в него дыхание жизни. К этому следует добавить еврейское понимание Творца, Бога — «Б-г есть всё и ничто», Бог за пределами любых атрибутов и определений. Поэтому целановское «Никто» — не отрицание и не «пустое множество», но Имя Б-га, единственно правильное и возможное в апофатической теологии.

Что тогда поэт понимал под «розой»? Для знатоков иудаизма ответ на этот вопрос довольно прост: в главной книге Каббалы, Зогаре, роза является символом Израиля и израильского народа, чашей благословения, община Израиля часто именуется розой Шарона. У Целана роза становится символом претерпевающих страдание. Один из скрытых контекстов целановского «Псалма» — отношения Б-га и народа Израиля, заключение Завета у горы Синай, когда Израилю была дарована Тора. Поэтому одно из прочтений «Псалма» — сокровенное «размышление поэта о духовной судьбе еврейства, продолжающего верить в Б-га в этом мире, где Б-г пребывает в сокрытии и по видимости оставил Свой народ».

Еврейские мотивы и метафоры, основанные на понятиях Каббалы, вошли в поэзию Целана, начиная с книги «Роза — Никому», но мне кажется, что еврейское видится поэту как проявление всемирного.

…«Мир Библии» для него не кончается с последней записанной в кодексе фразой. Весь мир, какой он застал, и есть для него мир Библии. Ужас ХХ века, судьба его родных, его отношения с любимой пишутся в этом же свитке: это не воспоминание о библейских событиях, не комментарий, не истолкование уже написанного, а дальнейший ход рассказа. Рассказа, в котором «лучшее слово» так же неизмеримо впереди, в области надежды, как и во времена Иова. Библия у Целана — это священная история, открытая, как в начале, неутоленное пророчество о спасении.

По словам Ольги Седаковой, «Псалом» вызывает чистое изумление читателя — изумление поэтом такой душевной силы и прямоты, какую можно было бы ожидать от средневековых авторов, таких как Хуан де ла Крус, или же от поэтов, обращенных к «большим временам», как Рильке в «Часослове».

В каком-то смысле Целан — поэт-мистик, отвечающий на насилие в духе Симоны Вейль: небесная благодать — то единственное, что поэт может противопоставить тяжести бытия. Его «сияние» — «свет добра», а поэт — посредник между двумя мирами, мирами бремени и благодати. Я вполне разделяю мнение о том, что «Целан хотел вернуть современной поэзии ее сакральную составляющую».

Мартин Хайдеггер называл язык «домом бытия», но язык модернистской поэзии Целана — скорее глубоко спрятанный его фундамент. Можно сказать по-иному: борьба Целана с немотой языка превращала быт в бытие.

Еще в старших классах гимназии Целан писал, что поэзия — это «попытка вступить в противостояние с действительностью, попытка присвоить действительность, сделать ее зримой»: «То есть действительность вовсе не является для стихотворения чем-то уже установившимся, изначально данным, но — чем-то таким, что стоит под вопросом, должно быть поставлено под вопрос. В стихотворении действительность впервые свершается, преподносит себя». Он сравнил стихотворение с рукопожатием: так знакомишься с миром.

Взгляды П. Целана на поэзию отражены в двух стихотворениях «Разнообразными ключами», «Стоять в тени» и в эссе «Меридиан».

Целан сравнивал язык с меридианом, проходящим через человеческое личностное и общественное сознание. Эти два упомянутых стихотворения точнее всего выразили поиски поэтом глубинного стержня поэзии — «поэзии даже без языка» или, вернее, «над языком». В другом стихотворении, очевидно, посвященном теме искусства, «Пейзаж» (сборник «Atemwende»), Целан с огромной художественной сюрреалистической силой передает ощущение давящей «художественной» атмосферы пошлости на оригинального художника. Характерно для Целана, это представлено в виде пейзажа, трансформирующегося в монструозные существа или части тела. Целан не был чужд сюрреалистическому движению середины ХХ века, нередко использовал образы, связанные с этой школой.

Новаторская и музыкальная поэзия Целана сложна для восприятия: свободные тональные ритмы и композиции, многозначные ассоциации и символы, смысловые пучки, мощная смысловая нагрузка каждого слова, неологизмы, архаизмы, герметичные метафоры, рваный синтаксис, разломы слов, ключевые слова-образы, переходящие из стихотворения в стихотворение. И всё это с возрастающими со временем лаконичностью и сдержанностью.

Действительно, с ростом мастерства язык Целана становился все концентрированней, а стихи — загадочней и трудней. «Слово у Целана живет самостоятельной жизнью и часто является не только материалом, но и героем стихотворения». Достаточно прочитать русские подстрочники некоторых коротких стихотворений Целана, чтобы убедиться в сложности их перевода:

Или:

Или:

Итоговые слова написаны Целаном незадолго до смерти по-французски: «La poesie ne s’impose plus, elle s’expose» («Поэзия никого не заставляет — она просто предстоит»). В «Бременской речи» Целан говорил, что не бывает стихов вне времени: они домогаются бесконечности, они хотят прорваться сквозь время — но именно сквозь, а не поверх: «Поскольку стихи есть, конечно же, форма высказывания и в этом смысле диалогичны по самой сути, любое стихотворение — это своего рода брошенная в море бутылка, вверенная надежде — и часто такой хрупкой надежде, — что однажды ее подберут где-нибудь на взморье, может быть, на взморье сердца. Еще и поэтому стихи всегда в пути: они прокладывают дорогу».