Ричард Холл - Всё летит к чертям. Автобиография. Part 2 [litres]

– Разве на такие вопросы не отвечают религия и антропология?

– Ладно, буду изучать философию, религию и антропологию! – засмеялся я. – Закончу в пятьдесят лет и никогда не найду работу!

Она улыбнулась. И тут я, хоть и не был пьян, поцеловал ее. Она ответила на поцелуй. У ее губ был вкус пива и клубничного блеска для губ. Через пару минут я почувствовал себя увереннее: просунул руку под ее рубашку и дотронулся до груди. Я ждал, что она ударит меня или велит прекратить, но она тихонько застонала мне в ухо.

В основе моего отношения к себе лежало убеждение, что я – бедный, невзрачный, неказистый, неинтересный – недостоин ничьих симпатий.

Альбом Нила Янга закончился.

– Подожди, – нежно прошептал я Лорен, подошел к стереосистеме и поставил новую пластинку Дэвида Боуи «Let’s Dance».

Поначалу мне не понравился этот альбом. В нем не было неземной атмосферы «Heroes» и «Low» или темного измененного попа «Lodger» и «Scary Monsters». Но чем больше я его слушал, тем больше он мне нравился.

Я вернулся к Лорен, сел рядом с ней на диван и снова стал целовать ее. Потом мы откинулись на диванные подушки и полулежали, обнявшись.

Зазвучала песня «Let’s Dance». Она казалась попсовой, но в ней скрывались желание и печаль. Лорен положила голову мне на грудь, и я неожиданно осознал, насколько эта девушка отчаянна и романтична.

Я покидал Дариен – этот странный, ненавистный мне, маленький, слишком благополучный для меня город. Я ненавидел его за то, что жил в нем бедняком по соседству с 15 тысячами миллионеров. Но вот в чем дело. Дариен казался тихим и скучным, но до шумного Нью-Йорка, открывающего тебе море возможностей, отсюда было меньше часа езды. Тут царил устоявшийся порядок вещей, но все мои учителя были прогрессистами, они поддерживали мое стремление писать стихи, читать Достоевского и Артура Миллера. Я бы никогда не признался в этом крутым друзьям-панкам, но к Дариену я питал скрытую, необычную и нежную любовь. И был благодарен судьбе за то, что вырос здесь.

А теперь я уезжал.

«Let’s Dance» закончилась. Мы с Лорен все еще обнимали друг друга, лежа посреди больших и мягких диванных подушек. Я хотел жить в Нью-Йорке, писать музыку и играть на концертах, изучать философию и писать книги. Но прямо сейчас все, что мне было нужно, – это тепло девушки, которой я восхищался; ее объятия, наша сопричастность.

– Как ты? – спросил я.

Лорен ответила улыбкой, сияя, словно яркая летняя луна.

Я приблизил руку к лицу, но не смог разглядеть пальцев. Потянувшись, нащупал тканевую обивку над головой и вспомнил, что нахожусь в гастрольном автобусе.

Накануне мы играли на фестивале где-то во Франции. После долгой дороги и переправы на пароме через Ла-Манш оказались в подвальном гараже под стадионом Уэмбли в Лондоне. В нашем гастрольном автобусе ночью обычно постоянно горели несколько маломощных ламп. Раньше мне не доводилось просыпаться в нем в полной темноте.

Я достал из кармана смартфон «BlackBerry», включил его и, подсвечивая дорогу горящим экраном, прошел к лестнице. Автобус был двухэтажный, с 12 койками и большой комнатой отдыха на втором уровне; на нижнем размещались туалет, кухня и маленькая комната отдыха. Я вышел из автобуса и, следуя указателям, прошел по гаражу к нашему офисному помещению. В нем сидел Sandy, устроив свой ноутбук на складном столике.

– Sandy, почему в автобусе не горел свет? – спросил я скорее с любопытством, чем с недовольством.

Он оторвал взгляд от монитора:

– Черт, я и не знал, что ты все еще в автобусе! Генератор сломался, и какие-то ребята забрали его чинить.

– Сейчас день?

Мой смартфон показывал 14.00, но я сомневался в том, что это так. Потому что проснулся в кромешной тьме автобуса, стоящего в подземном гараже, прошел по бетонному лабиринту туннелей под трибуной стадиона Уэмбли и попал в офис, в котором не было ни одного окна.

– У меня не спрашивай, – ответил Sandy. – Наверное, где-то далеко есть дневной свет.

Мы с Sandy ездили на гастроли вместе уже почти 10 лет. В первые годы он был улыбчив и добродушен, даже когда мы опаздывали на самолеты или сценическое оборудование выходило из строя. Но по мере того, как росло количество употребляемых в наших поездках алкоголя и наркотиков, он становился все более измученным и усталым.

– У тебя есть расписание на сегодняшний вечер? – спросил я.

Он протянул мне листок бумаги. Сверху было написано: «МОБИ/СТАДИОН УЭМБЛИ». На стадионе я никогда не был. Но играл раньше «Уэмбли Арене», даже два раза. Крытый концертно-спортивный комплекс вмещал 15 тысяч человек, и в 2000 и 2002 годах мои концерты в поддержку Play и 18 были аншлаговыми. После первого концерта мы устроили за кулисами вечеринку на несколько сотен человек. Британские звезды кино и телевидения выпрашивали приглашения, Питер Хук из New Order был диджеем, а я не ложился спать до восьми утра, пил, танцевал и купался в славе.

Сегодня же мне предстояло играть на стадионе. Он вмещал 90 000 человек. Там выступали самые крупные рок-звезды в истории: Queen, Guns N’Roses, Rolling Stones. Сегодня вечером я впервые буду стоять там, где стояли Фредди Меркьюри и Мик Джаггер. Но у меня не было ощущения триумфа: нам заплатили за 30-минутный корпоративный сет для нескольких сотен сотрудников компании «Nike» и их друзей-спортсменов.

Мне захотелось позавтракать, поэтому я вернулся в автобус и, подсвечивая себе смартфоном, поел хлопьев с соевым молоком. Потом задумался, чем бы занять следующие несколько часов: мы выходили на сцену в семь вечера, и день был свободен. Я подумывал выйти на улицу, посмотреть, появляется ли солнце в начале сентября в Англии. Но меня все еще тяготило похмелье, поэтому более привлекательным казалось поспать до начала концерта.

Койки в туристических автобусах называют «гробами», потому что они маленькие, темные и холодные. Я свернулся калачиком под одеялом и подумал: «Может быть, однажды мне доведется вот так лечь в «гроб» и не проснуться». Эта простая мысль утешила меня, и я задремал.

В семь часов вечера мы вышли на сцену и сыграли получасовой сет под дождем. Мне хорошо платили, но стоять под темно-серым небом перед 89 тысячами пустых и мокрых пластиковых кресел было неуютно. Мы сыграли последнюю песню, и я с изрядным облегчением громко сказал: «Спасибо!» Девять сотен порядочно промокших зрителей неорганизованно похлопали и поспешили к выходу с трибуны.

Я свернулся калачиком под одеялом и подумал: «Может быть, однажды мне доведется вот так лечь в «гроб» и не проснуться».

На концерте присутствовали несколько сотрудников звукозаписывающей компании и кое-кто из моих друзей-британцев. После выступления они пришли за кулисы отметить мое первое появление на сцене стадиона Уэмбли. После седьмой или восьмой порции спиртного я попытался сделать вид, что Уэмбли – это для меня очень важно.