Александр Колотов - Из рукописей моей матери Анастасии Николаевны Колотовой. Книга 2

Вот сейчас не стало в душе этого чувства, нет, не то, что не стало, просто я загнала его в самый дальний угол своей души, загнала и держу, не давая ему оттуда вырваться, и появилось это странное чувство временности. Словно я на земле живу временно, словно вот-вот должна я уйти с неё, и краски природы воспринимаются ярче так, как воспринимается ярче весь мир человеком, осужденным на казнь.

«Ты никого не любишь, даже сама себя не любишь, — как-то сказала мне моя покойная мама.

Да, я действительно никого не любила так, даже самоё себе, как любила В.Г… Это чувство поглощало всё.

Детей своих я любила всегда, но не так, как его.

Как никогда хочется как-то по-другому начать свою жизнь, с большей отдачей своих сил, но чувствую, что по новой дороге уже не успеть, ни до чего дойти. Нет, и по старой дороге я больше не пойду.

И все-таки я счастливее других пенсионеров. У меня есть способность не так-то уж плохо писать и неплохо говорить. Будет мне чем заниматься.

А пока мечта: встретить своих друзей юности, встретить хоть раз восход солнца на опушке леса у реки, побывать на юге, насладиться творением Чайковского, Верди, Штрауса.

Пусто стало как-то в душе, словно в необитаемом доме с наглухо заколоченными окнами. И нет уже защиты от всех жизненных невзгод. Самое дорогое сейчас для меня — мои дети. И если случится что-нибудь из них, хоть с одним, я могу снова встать перед вопросом: Стоит ли дальше жить?

Всей душой, всем существом моим желаю, чтобы не пришлось мне больше решать этот страшный для всего живого вопрос.

И снова в памяти живо встаёт все пережитое.

…Почему-то сразу бросился в глаза мне этот маленький пузырёк с ртутью. Он, как магнит, притягивал меня, что-то обещал хорошее, куда-то звал, просил. Нет, не просил, требовал взять его в руки. Я боролась с этим желанием, старалась убрать его с глаз, но лаборантка Зоя снова и снова ставила его на старое место. Потом я старалась не заходить в кабинет. И однажды не выдержала…. Холодное стекло приятно обожгло руки. Вот сейчас я выпью содержимое и всем моим мучениям конец. И никакой ни о чем думы. Ни о детях, ни о нем. Полная отрешенность от жизни. И как-то даже легко стало. Я подняла пузырёк… Как отворилась дверь — не заметила «Что вы хотите делать?» — как сквозь сон услышала я. И этот вопрос заставил опомниться. Первое мгновение я не знала, что сказать. А потом — страх. Страх — что могла выпить, страх, что Зоя поймет, что хотела сделать. «Ничего просто смотрю, много ли у нас осталось ртути», — спокойно ответила я, собрав всю свою волю. Больше я эту бутылочку не видела. И до сих пор не знаю, где она стоит, и не спрашиваю о ней.

Любую физическую муку человек способен вынести, потому что всегда живёт надежда на лекарство, способное её остановить, облегчить страдание, от душевной муки не всегда человек видит избавление. Жизнь, сама жизнь поворачивается к человеку самой мрачной стороной, впереди не видно просвета, только сплошное мучение и тогда кажется избавлением от всех мучений смерть.

Сейчас вспоминается всё, как тяжёлый сон. Хочу только, чтобы он никогда не повторялся. Почти никогда сейчас не вспоминаются годы совместной работы с В.Г., не вспоминается сейчас то, за что стал он для меня единственным. Тот страшный сон и пьяный голос загородили собой все воспоминания, все прошлые годы.

Вчера было родительское собрание. Не пошла. Послала Петра. Пришёл довольный. Говорит, что Там. Андр. привела в пример нашу семью, как дружную, хорошую, где все шесть сыновей хорошо учатся, хорошо ведут себя. «Мне, — говорит, — даже неудобно было сидеть от похвалы».

Ты ведь даже и не знаешь, мой дорогой Петр, какая сложная жизнь проходит в моей душе, жизнь, полная взлётов и падений, радости и безысходного горя, не знаешь, чего стоило мне создать это семейное благополучие, не знаешь, какую кару готовлю тебе, если ты будешь пить, а у меня не будет больше цели, ради которой удерживаю тебя от пьянки, ради которой живу с тобой вместе. Ты хороший, ты по-своему любишь и жалеешь меня, но что я сделаю, если нет места для тебя в моей душе. Никогда не занять тебе того помещения, которое стоит сейчас в душе с наглухо заколоченными ставнями и дверьми. Самое светлое помещение, с окнами, обращенными на юг, на широкий простор полей и лесов, помещение в котором жил когда-то самый дорогой и близкий мне человек.

Интересно, начала этот дневник в дни, когда безысходное горе давило душу, когда готово было разорвать её, начала как выход этому горю, как способ с кем-то разделить его. А сейчас уж просто появилась потребность каждый день встречаться с ним, как живым свидетелем моей второй жизни, моим единомышленником, моим верным другом. Больше ведь у меня нет никого из друзей, задушевных и близких друзей.

Только что вернулась с Ижевска. Какая благодать — самолёт! Сел — и через 35 минут дома.

Вова все ещё лежит в больнице. Диагноз: ревматизм с осложнением на сердце. Пролежит ещё с месяц, сказали.

Закончила «Владимирские просёлки» В.А. Солоухина хорошая правдивая книга. Понравились мысли: Лезем на целинные земли, а центральные благоустроить не можем (о дорогах).

Благосостояние колхозов и совхозов зависит от руководителя.

Забота о памятниках старины, о неповторимой красоте русского искусства (игра на свирели, вышивка гладью).

Не владеем мы ещё средствами, покоряющими человеческие души, действующими на эти души в нашем коммунистическом направлении.

Начала «Письма из Русского музея». Начала и с трудом оторвалась от них (читальный зал закрывают).

Совершенно согласна, что старое уничтожает, а новое что бы жило веки, создать не можем.

Действительно, перестали находить удовольствие в творениях писателей — классиков, классиков музыки, живописи, скульптуры. Не модно!

Нет, не то, что не модно, и просто не можем понять глубину и силу, и красоту этих творений.

Почему? И я снова отвечаю: главная причина в непомерно раздутом пьянстве.

Высшие формы проявления человеческой мысли доступны пониманию только высшими формами сознания.

Проще сказать «Старина!», «Не модно!», чем понять всю красоту классического искусства, понять, найти в нём духовное наслаждение.

В каникулы постараюсь дочитать «Письма» до конца.

Хочется, до страсти хочется с кем-то поговорить обо всём, поговорить так, чтобы со мной не соглашались, возражали, спорили.

Не интересно разговаривать, когда с тобой во всём соглашаются.

Вспомнилась песня Высоцкого «Друг».

Глубже в душу вглядись, рискни, — продолжаю я,-

На проверку его возьми.