Александр Колотов - Из рукописей моей матери Анастасии Николаевны Колотовой. Книга 2

Чаще стала мелькать мысль, что дневник этот после моей смерти (при жизни, он останется моей тайной, моей душой, и я не расстанусь с ним) может попасть в чужие руки, и люди узнают о тебе то, что не надо бы было им знать, то, что ты открыл только мне. Но ты сам виноват, что появился этот дневник, да и о существовании его ты знаешь. Помнишь, я сказала тебе, что веду дневник и что там три четверти места отведено тебе?

Ты ещё сказал тогда:

«Слишком много внимания». Ты даже не сделал попытки узнать, что же я пишу о тебе в своём дневнике. Видно так уж тебе безразлично это.

Так что не обижайся, если после моей смерти (а может даже и при жизни) люди узнают о тебе, что знаю я.

Чувствую, что и я уже не буду той, какой была, слишком велики нарушения, причинённые тобой. Погас огонь моей души.

Вероятно, это уже последняя беседа с тобой, последнее письмо тебе даже здесь, в дневнике. Конечно, я буду вспоминать тебя, но в душе моей тебя уже не будет. Только окончательно освободившись от мыслей о тебе, я могу быть уверена, что не повторю судьбу моего брата.

Я должна жить, жить ради детей и быть в полном разуме. Я по-прежнему уважаю тебя, ты лучший из людей, которых я знаю, но больше глубокой любви к тебе нет в душе моей. Ты сам разрушил её. Сегодня я и в мыслях своих прощаюсь с тобой. Немного грустно, но в душе уже не щемит, не сжимает сердце от мысли об этом.

Прощай, бывшая радость моя, любовь моя!

Все-таки я сильнее Алёши. Смогла оторвать от души главное, чем жила. Ну а если и остались в душе маленькие корешки, их будет порвать уже легче. Тем более, что это стало необходимостью для возвращения моего здоровья.

«…Виновник — я, повод — полнейшая дезинформация…», — вспоминается снова.

Нет, ты не только виноват передо мной, ты виноват перед всеми людьми нашего посёлка, виноват в том, что не деловые качества людей, не их идеологическая убежденность, а их личные отношение лично к тебе служат для тебя мерилом ценности человека.

О, ты сейчас будешь благосклонно относиться ко мне, потому что узнал, кем ты был для меня! А во мне сейчас это отношение ко мне будет вызывать в душе только неприязнь. Как раньше в душе разрасталось только хорошее, что было связано с тобой, сейчас будет все больше разрастаться все плохое, что было в отношении ко мне, и оно глубоко-глубоко загонит всё прежнее отношение. Самое бы лучшее было не думать о тебе, что я и стараюсь делать. Не думать ни хорошее, ни плохое. И когда мне это удаётся, а удаётся все чаще и чаще, я чувствую себя совсем здоровой. И все-таки пройдёт несколько лет, прежде чем нервная система успокоится.

Очень хотелось, чтобы ты стал для меня другом, братом. А сейчас уже думаю: «Да зачем мне такой друг? Что мне даст дружба с ним? Ничего. Сделает богаче душой? Нет. Сделает сильнее? Нет. Сделает человечнее? Нет. Когда-то я говорила ему: «Вы мне очень нужны в жизни, как друг, как Пушкин Гоголю, как Ленин Горькому». Сейчас говорю себе:

«Нет, не нужен мне такой человек в жизни, человек, разрушивший всё самое святое в душе, самое чистое и нежное, самое тонкое и большое, не нужен человек, способный на предательство, человек, способный культурно, тактично, вежливо нанести такую боль, какая с трудом переносится. Оставь его, говорю я себе, пусть идёт своей дорогой, а ты иди своей, и пусть ваши пути больше не пересекаются».

Вот пишу сейчас это и радуюсь, что не ощущаю я уже больше боли в душе от того, что прощаюсь с тем, что было когда-то дорого. Пишу спокойно, без слез на глазах и печали.

Вот он сейчас будто стоит в растерянности и неуверенности передо мной, вытащенный из души, как улитка из раковины, а я легонько поворачиваю его спиной ко мне и говорю: «Иди своей дорогой».

На днях мне позвонили из редакции и попросили написать о хорошем удмурте.

Пошла в завод. Дали хорошего удмурта: Дементьеву Любу. Сходила к ней на квартиру, побеседовала. Узнала в школе, как учатся и ведут себя её дети. Позавчера вечером села писать статью. Написала, прочитала. Ну ничего своего. Одни какие-то общие фразы. Думала, думала, как написать, чтобы своё было. Ну, ничего не приходит в голову и всё. Будто туманом сознание задёрнуло. А вчера утром вдруг всё прояснилось. Плюнула на все домашние дела и села писать. Всё заново написала, прочитала. Понравилось. Не знаю, как редакции понравится.

Петя ходит коситься и сердится на меня. Он ведь так надеялся, что я буду только домохозяйкой.

Нарочно создаёт такие условия, чтобы у меня не было времени на общественные дела. А я просто не могу отдать себя целиком хозяйственным делом. Это же мой долг отдать людям по мере сил моих и мою верность ленинским идеалам, и мою партийность, и мою непримиримость к пьянству и правонарушениям. Я чувствую, что могу сказать (и говорю) письменно ли, устно ли так, как другой не скажет, сказать горячо и убеждённо. А мой благоверный: «Наплевал я на твои дела». Денег ведь тебе за них никто не платит».

В общем, конфликт назревает.

Почему я никогда не боялась смерти? Даже тогда, когда стояла на краю могилы. Никакой надежды не было у меня на выздоровление, когда полуживая приехала домой из Перми. И не было страха у меня перед смертью. Одно только спокойно-философское рассуждение: «Интересно, что я буду чувствовать, когда будет наступать смерть? Как она будет наступать?

Лежу, бывало, в постели и рассуждаю. А ведь совсем молодая была.

Почему я не могу себе сказать: «Я люблю тебя, жизнь». Нет, я и не скажу: «Я не люблю тебя, жизнь».

Просто я совершенно равнодушна, стала к своей индивидуальной жизни. Да и не помню, чтобы была когда-то к ней неравнодушна.

Отчего это? Сама не могу понять, разобраться в себе.

А ведь никогда не была равнодушна к общественной жизни. Равнодушие к окружающему никогда не было присуще мне.

Может быть потому, что так неудачно сложилась моя личная жизнь?

Просто не было её у меня. В детстве и юности я жила жизнью героев читаемых мною книг, потому что была она куда красивее и богаче, чем моя личная. И, наверное, тогда сложилось такое пренебрежительное отношение к своей личной жизни, к своему индивидуальному я. Никогда не думаю о глубокой старости: Я не доживу до неё.

Слишком мне тоскливо жить на свете стало.

Вспоминается последнее посещение Там. Андр.

— Я все равно не могла бы работать в школе. Постоянно была бы на больничном. Так что не жалейте, что ушла из школы, — говорю я ей. Она молчит.

— Вот вы говорите, что я не всю себя отдала, — продолжаю дальше, — а что бы я ещё могла сделать и что могу сделать? — И жду, напряжённо жду ответа, вся внутренне сжалась, а она молчит.

И потом, или молчит, или соглашается.

Она очень приглашала меня придти. Сейчас думаю: для чего? Вероятнее всего для того, чтобы узнать что-нибудь о том, сокровенном, что неосторожно приоткрыла я перед ней во взбудораженном состоянии в благодарность за ту помощь, которую она оказала мне тогда, в стремлении оправдаться перед ней.