Роман Гуль - Я унес Россию. Апология русской эмиграции

Теперь-то я знаю, почему моя пьеса была плоха. Потому, что в ней не было никакого «театра», никакой, совершенно необходимой для сцены, «театральной игры», никакой «игровой завлекательности», без чего «театра» нет. Это были «исторические сцены», быть может неплохие по диалогам, но театра, игры, сцены не было. Правда, когда я прочел левой ногой состряпанную в СССР А. Толстым пьесу «Азеф», я увидел, что такой халтурищи я, конечно, не написал. Но «Азеф» Толстого и не увидел рампы даже в СССР, сцены которого больше полувека трещат от отвратительной пропагандной халтуры.

Режиссировал «Азефа» Гр. Хмара. Он же взял роль Савинкова, Каляева — Богданов, Сазонова — Петрункин, Азефа — Загребельский, Ивановскую — Токарская, жандармского генерала — Чернявский. Присутствуя на репетициях, я видел, что никакого Савинкова Хмара не сыграет. Савинков слишком для него «тонок». Эту психологическую «тонкость» Хмара заменял каким-то «надрывным криком», что было, разумеется, фальшью. Кто был на месте по внешности, так это Загребельский — Азеф. Он вполне мог играть эту роль без всякого грима: вылитый живой Азеф. Но и только. А этого было, конечно, маловато. Кто, по-моему, был хорош, это Чернявский — жандармский генерал и Токарская — старая террористка. Но это были роли эпизодические.

Итак, день премьеры настал. Смотреть свою пьесу на сцене никому не советую. Разве только известным драматургам известных пьес, когда от аплодисментов публики — «рухнул зал и театр застонал». Но смотреть мне, никакому не драматургу, свою плохую пьесу в плохой постановке — это был с моей стороны «героизм», совершенная пытка, подлинное мучительство. На «Линии Брунгильды» Алданов не отважился остаться в зале, «не хватило нервов», ушел в ближайшее кафе, и в антрактах друзья прибегали и «докладывали» ему, как и что. Думаю, привирали, вероятно из «сострадания». Нервно я оказался крепче Алданова. «Стиснув зубы», «несмотря ни на что», решил стать зрителем. Только сел в самый дальний угол самого последнего ряда, а Олечка и двоюродная сестра Ляля остались во втором ряду (авторские места). Театр был полон до отказа. Билеты все проданы. В первом ряду — Вл. Л. Бурцев, И. А. Бунин, И. И. Фондаминский, Б. К. Зайцев с женой, Тэффи рядом с кн. Феликсом Юсуповым (убийцей Распутина), коего я улицезрел впервые, М. Алданов, В. Зензинов, Илья Сургучев, многие знатные россияне, рецензенты газет. Занавес поднялся. И началась моя мука. Я видел: и это не то, и то не так, и это никуда не годится, и то фальшиво. Публика была вежлива. После каждого акта хорошие аплодисменты (конечно, «не переходящие в овацию», но продолжительные). Стало быть, публика «приняла».

В антракте из своего «угла» я пошел к жене. И она, и Ляля довольны. Только жена сказала, что Бунин из первого ряда все поворачивался и смотрел больше на Лялю, чем на сцену. «Это было совершенно неприлично», — проговорила жена. Когда же на сцене (при крайней убогости обстановки) Азеф должен был спать и во сне бормотать фразы, могшие его разоблачить, — и тучный Загребельский вместо постели с превеликим трудом улегся на какую-то убогую, куцую для него кушетку, Бунин во всеуслышание произнес: «Недурна картинка!». И был, конечно, прав.

В этом же антракте я встретил Вл. Л. Бурцева в коридоре, он был в полном восторге. Но вот от чего:

— Господи, да откуда вы выкопали такого Азефа? Ведь это же вылитый, ну вылитый, живой Азеф, а уж я-то Азефа знал!

И это была сущая правда. И я был рад, что хоть этим обрадовал Владимира Львовича. Встречные знакомые говорили мне приятные слова. Но я-то чувствовал полное «авторское отчаяние», хоть и не показывал вида. Единственно чем я себя утешал — что сбор полный и я получу хорошие авторские. Но, увы, и тут меня постигла неудача. Администратор театра был многоопытный жулик, умевший «остричь» любого автора. Наговорив мне с три короба какой-то чепухи, он сказал, что сейчас не может решительно ничего заплатить: расходы, расходы и расходы. Этим и кончилась для меня «премьера». Отзывы русских газет о спектакле были положительные. «Последние новости» похвалили, они всегда поддерживали «Русский театр». Но и младоросская «Бодрость» (30. 3. 37) отозвалась доброжелательно: «Пьеса смотрится с неослабевающим интересом… Хороша г-жа Токарская в роли старой революционерки, очень неплохо переданы Петрункиным и Богдановым — Сазонов и Каляев. Остальные артисты дружно поддерживали общий темп пьесы, прошедшей с несомненным успехом». В «Возрождении» (22. 5. 37) Илья Сургучев дал большой отзыв, меня слегка удививший, ибо Сургучев имел несомненное отношение к театру, его «Осенние скрипки» прошли в МХТ (правда, кажется их провел Вл. И. Немирович-Данченко при большом сопротивлении К. С. Станиславского, но все же, как бы там ни было — прошли!). «Пьеса г. Гуля — писал Сургучев, — не пьеса, собственно, а скорее — ревю, обозрение, в котором кружится ряд зловещих, окровавленных покойников. Театр хорошо сделал, напомнив о том зловонном дне, на которое упала большая политическая партия, наделавшая России много труднопоправимых бед. Пусть молодежь поймет, что нет ничего легче, как бросить топор в воду; попробуйте его вынуть. Спектакль будет полезным и для молодежи… г-н Загребельский отлично „взял“ Азефа с его низким лбом, бычьей шеей и кувшинным рылом. Очень хорошо задумана его „спина“ в начале первого акта. Роль еще эскизна, но наличность большой театральной находки несомненна. Хорошо, отчетливо и тоже в масштабе большого рисунка сделан Савинков у г. Хмары. Если бы у автора хватило сил по-настоящему сделать жандармского генерала, то г. Чернявский мог бы дать фигуру, стоящую на уровне Порфирия из Достоевского… Гг. Богданов, Петрункин, Новоселов, Кононенко, Карабанов, чета Бологовских высоко несли знамя русского театра… Поставлена пьеса очень хорошо и тщательно, иногда — в манере „Гран-Гиньоля“».

Ну, насчет «Гран-Гиньоля» это, конечно, от лукавого. Ничего, разумеется, похожего на «Гран-Гиньоль» в пьесе не было, да и быть не могло. «Гран-Гиньоль» переживал я, в самом дальнем углу последнего ряда.

«Азеф» прошел четыре раза. И все разы «с аншлагом». Публика шла. Отмечу, что Вл. Л. Бурцев смотрел «Азефа» все четыре раза, сидя в первом ряду. Вероятно, будил в себе «заснувшие страсти» и «прошлую славу». Но я за все «четыре страдания» от администратора-жулика так никакого «утешения» и не получил. А когда, возмущенный, сказал об этом Григорию Хмаре, тот, иерихонски расхохотавшись, проговорил: «Да разве вы его не знали? Он — живоглот, он так жаден, что носки стирает в одном стакане воды, а второго ему жалко».

После четвертого представления «Азефа» сняли с репертуара, но не потому, что не делал сборов. Снятию предшествовало заседание у И. И. Фондаминского. Председательствовал Н. Д. Авксентьев, кратко сказавший, что при начавшихся преследованиях евреев в Германии он считает, что давать пьесу «Азеф» — «unzeitgemàss». Почему-то Авксентьев так и сказал по-немецки: «unzeitgemàss». Я знал, что он обучался наукам в Гейдельбергском университете. Не думаю, чтоб Авксентьев был прав. На эту тему правильно когда-то сказал первый президент Израиля Х. Вейцман: «Разрешите и нам иметь своих мерзавцев». Но так или иначе, моя «драматургия» кончилась. И никогда других пьес я не писал, поняв, что я не драматург. И вообще театр, как таковой, не моя стихия. Я не театроман, не балетоман. Духовно и душевно для меня ничего нет более непринимаемого, чем, скажем, «театрализация жизни» Н. Н. Евреинова или «нарочитая снобистика» В. Набокова. Мне первоценно в жизни то, что немцы хорошо называют «das Elementare» (первозданное, первопричинное, стихийное). Я люблю реалию жизни, люблю «пляску с топотом и свистом под говор пьяных мужиков», а не Жизель, которая, умирая, «дрыгает ножкой на сцене лунно-голубой» (по Ходасевичу).