Борис Семов - Воспоминания фронтового радиста (от Риги до Альп)

Нашу тропинку пересек небольшой молодой овражек, узкий и глубокий, ответвление от большого.

Спустились в овражек на короткий привал.

Стоим, опершись спиной на крутой склон. Противоположный склон от меня метрах в 12–15, поросший мать-и-мачехой. Разглядываю ее листочки. Слева от меня радист Миша и полковые радисты, справа — начальник штаба полка, еще кто-то, крайний справа — полковник.

У противника ударили два тяжелых миномета. Чувствую, что мины «наши», летят к нам. Меня удивила точность, с которой выпущены мины.

Немецкие наблюдатели нас не видят, радиостанции мы не выключили, запеленговать нас не могли, неужели у нас в тылу их наводчик?

Мина, в результате особенности своей траектории, может поражать цели, находящиеся за укрытием.

Вначале мина круто идет вверх. Скорость ее полета постепенно уменьшается до почти полной остановки при переходе от подъема к падению. В это мгновенье она как бы зависает.

При благоприятных условиях наблюдения ее можно увидеть и проследить дальнейший полет до цели, на которую она обрушивается почти вертикально и взрывается.

Мину в поле из нашего оврага видно не было. Ее я увидел, когда она упала метрах в 12–15 передо мной, на противоположный склон оврага.

Сперва поднялось облачко пыли, затем сверкнул, как искра или молния, небольшой красный огонек, вторая мина разорвалась тоже в овражке против полковника.

Услышал не грохот взрыва, а какой-то треск. Успел подумать, что меня сейчас прошьет туча осколков.

Дальше провал памяти. Взрыв, видимо, оглушил меня, на какое-то время я отключился.

Открываю глаза. Мучает вопрос на каком я свете, на том, или на этом?

Вижу, как над местом взрыва на противоположном склоне поднимается дымок, на листья мать-и-мачехи оседает пыль. Похоже, что я на этом свете.

Пошевелил руками, ногами — целы. Попробовал осторожно приподняться — могу, все вроде в порядке.

Осматриваюсь. Вся одежда, обмотки изорваны в клочья.

На них есть следы крови, но ранения не чувствую. Может быть и ранен, но боль может появиться позже.

Рядом лежит Миша, он как будто дышит, но без сознания, лицо странное, в каких-то буграх. Пригляделся, а оно у него нашпиговано осколками.

Справа поднимается полковник, подходит ко мне, остальные все лежат, то ли ранены, то ли убиты, говорит: «Что радист, живой?» Затем распорядился, чтобы я всех пострадавших отправил в санбат, а затем сам прибыл к нему в батальон.

Понимаю, что чем быстрее окажут помощь тем, кто ранен, тем лучше.

Кругом никого нет, за помощью обратиться не к кому.

Если бы кто и был, то вряд ли помог. Во время наступления всем, кроме санитаров, оказывать помощь раненым запрещалось.

Выход нашел. Подключил радиостанцию к одному из телефонных проводов, проложенных в большом овраге (у походной радиостанции такая возможность предусмотрена) и кому-то доложил о случившемся.

Мне ответили, что сейчас меры примут.

Чтобы ускорить дело, сразу начал вытаскивать пострадавших из большого оврага.

К приезду санитаров, а они приехали быстро, вытащил почти всех.

Остался один. Видок у меня еще тот, гимнастерка вся в лохмотьях, брюки, обмотки в крови, чья кровь — моя или чужая, не поймешь.

Навьючиваю на себя обе радиостанции, свою и полковых радистов, а это четыре упаковки, общим весом около 60 килограмм, да еще свой автомат и шмотки (шинель в скатке, вещмешок).

С трудом поднялся. Потихоньку пошел.

Нагрузка такая, что каблуки в землю вдавливаются.

Иду напрямую, мне не до маскировки. Мечтаю об одном — дойти бы как-нибудь. На меня со всех сторон ругань, мат, причина для этого вполне объективная — демаскирую их позиции.

С великим трудом, чуть не падая от усталости, добрался к своим, связь обеспечил.

На следующий день, приведя себя в порядок, помывшись, обнаружил, что меня все же ранило. Небольшой осколок попал в указательный палец левой руки, и там остался.

По приказу полковника пришлось прогуляться в медсанбат. Сам я этому событию большого значения не придал.

Осколок вытаскивать не стали. Хирург сказал, что получится большая травма, чем от осколка.

Идем проселочной дорогой километрах в полутора-двух от передовой. На небе яркое солнышко, кругом поля.

На передовой затишье, раздаются редкие выстрелы.

Скорее почувствовал, чем услышал выстрел немецкой пушки. На него я даже не среагировал, цель была где-то в стороне.

Внезапно в стороне от нас, метрах в ста-ста пятидесяти, высоко в небе взрывается снаряд.

Звуки взрыва и полета осколков были какие-то необычные.

Осколки шумят, как шмели, а здесь звук другой.

Сообразил, что это шрапнель. Она широко применялась в первой мировой и гражданской войнах, в эту войну была редкостью. Шрапнель — это снаряд, заряженный пулями — металлическими шариками, которые при взрыве снаряда разлетаются на большое расстояние.

Одна из пуль летит к нам, кто мишень?

Мишенью оказалась наша кобыла Рамка. Пуля угодила ей в бок. Звук раздался такой, словно громко ударили в огромный барабан.

Соскочили с повозки, ищем глазами рану. Крови, раны не видно, а на наших глазах у Рамки на боку набухает огромная шишка. Пуля попала в ребро, это и спасло Рамку, даже ребро не сломалось, не треснуло. Попади пуля между ребер, не жить нашей кобыле. Лошадь отделалась ушибом, а мы испугом.

Заняли мы деревеньку, раскинувшуюся недалеко от плотины, у пруда на степной речушке. На берегу пруда — колхозная банька. Очень она мне понравились. В парной «хитрая» печь.

Пар получается «с камней», на которые воду «кидают» через окошко вверху печи. Пар получается «крутой».

От дверей сходни ведут в пруд. Можно окунуться или прыгнуть на достаточно глубоком месте. Не требуется месить грязь у глинистого берега.

Так эта баня меня очаровала, что сочинил простенькое, не очень совершенное стихотворение.