Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

382На Святой Елене Наполеон вспоминал в разговоре с Лас Казом: «А ведь после, друг мой, я узнал, что этот несчастный [герцог Энгиенский] был расположен ко мне; меня уверяли, что он отзывался обо мне едва ли не с восхищением; вот какова распределительная справедливость на этом свете!..» (Las Cases. P. 588; 20 ноября 1816 г.).

383Брак герцога Энгиенского с принцессой Шарлоттой де Роган-Рошфор (1767–1841) не был признан родственниками герцога при его жизни, однако после смерти герцога Энгиенского его отец, герцог де Бурбон, предложил принцессе Шарлотте узаконить этот брак post factum; она отказалась, не желая претендовать на состояние покойного, но всю жизнь хранила ему верность (см: Welschinger. Р. 255–275).

384Герцог Энгиенский в 1791 г. вступил в контрреволюционную армию под командованием своего деда, принца де Конде.

385Рост Наполеона, если верить мерке, снятой на Святой Елене после его смерти доктором Антомарки, равнялся 1,686 метра (см.: Dictionnaire. Р. 1229); у герцога Энгиенского рост был хотя и не намного, но все-таки выше, чем у императора; он составлял 1,7 м (Ibid. Р 664); в реплике Бонапарта желание унизить свою жертву смешивается с жаждой самоутверждения и самооправдания. Придворная дама — возможно, г-жа де Ремюза; в своих мемуарах она пишет о том, как 18 марта Бонапарт в Мальмезоне играл в шахматы «с лицом спокойным и ясным», и о безуспешных попытках Жозефины заступиться за герцога Энгиенского (см.: Rémusat. T. 1. Р. 314–319). Ср. также в «Замогильных записках»: «18 марта, в Вербное воскресенье, он [Бонапарт] уехал в Мальмезон. Госпожа Бонапарт, которая, как и вся семья первого консула, знала об аресте принца, заговорила об этом деле с супругом. Тот отвечал: „Ты ничего не смыслишь в политике“» ( Шатобриан. С. 216).

386Заседание трибунала закончилось в два часа ночи; герцог был расстрелян в три часа ночи ( Welschinger. Р. 191–192).

387Это та самая оратория Гайдна, слушать которую Бонапарт направлялся в тот день, когда на него было совершено покушение на улице Сен-Никез (см. примеч. 176). Сталь слышала «Сотворение мира» в Вене в 1808 г. (см.: ОГ, ч. 3, гл. 23 ) Дурылин. С. 247).

388Луи-Жозеф де Бурбон, принц де Конде (1736–1818) — дед герцога Энгиенского.

389По-видимому, Сталь знала об этом эпизоде от Баранта, который слышал рассказ о гибели герцога Энгиенского от секретаря генерала Даву, секретарь же, в свою очередь, разговаривал непосредственно с жандармом, который под командою Савари участвовал в расстреле. По словам жандарма, Савари отказался выполнить поручение молодого человека, приговоренного к смерти (в тот момент рассказчик еще не знал, что это герцог Энгиенский), и назвал его разбойником. «Что ж, — вскричал юноша, — вот письмо и пакет, я бросаю их на землю; найдется добрый француз, который подберет их и передаст по назначению» (Barante. T. 1. Р. 117–118).

390По другой версии, герцог отдал конверт с прядью своих волос и обручальным кольцом лейтенанту Нуаро; тот обещал передать конверт принцессе де Роган-Рошфор, однако и конверт, и вещи, найденные на теле покойного принца, попали в руки Реаля, члена Государственного совета, который вел расследование дела Кадудаля — Пишегрю (о Реале см. примеч. 413), и надолго остались в его личном архиве; много лет спустя их обнаружили там потомки Реаля и передали в Тюильри (см.: Welschinger. Р. 190). В настоящее время медальон с прядью волос герцога хранится в музее Конде в Шантийи (см.: Baudus F. de. Le sang du prince. Vie et mort du duc d’Enghien. Р, 2002. Р. 284).

391Ср. в записной книжке: «Дети швыряли камни на могилу и кричали: „Эй, герцог Энгиенский, вставай же!“ Старый инвалид велел им перестать» (DAE-1996. P. 454). Герцог Энгиенский был похоронен во рву, окружавшем Венсеннский замок.

392Едва ли не единственным из французов, кто выразил возмущение расстрелом герцога Энгиенского не только речами, но и делом, был Шатобриан: незадолго до того он был назначен послом Франции в республике Вале, но, узнав о казни принца, немедленно подал прошение об отставке, сославшись, впрочем, на болезнь жены (жест, который Наполеон воспринял как вызов своей власти, а Бурьен впоследствии назвал «единственным мужественным деянием той эпохи»). Значимый поступок совершила и Дельфина де Кюстин (см. примеч. 134): она прервала общение с Жозефиной, с которой приятельствовала еще со времен Революции, когда они вместе ожидали смерти в тюрьме (см.: Madelin. Т. 5. Р. 361–362). Однако в основном аристократы роптали не публично, а лишь в своем кругу.

393Фуше в «Мемуарах» называет автором этой фразы самого себя (см.: Fouché J. Mémoires. P, 1993. P. 168); впрочем, существует и другая версия (см.: Barante. T. 1. Р. 118), согласно которой комментируемая фраза была сказана не Фуше, а членом Государственного совета графом Буле из департамента Мёрт (1761–1840); в РФР (ч. 4, гл. 11) Сталь, не называя ничьего имени, приписывает ее «одному из придворных макиавеллистов Бонапарта», которые гордятся тем, что «ставят себя выше добродетели»: «Пусть бы попробовали хоть раз поставить себя выше эгоизма — это куда труднее и удается куда реже!» (CRF. Р. 396).

394В одной из записных книжек Сталь называет собеседником Бонапарта в этом разговоре актера Тальма (см.: DAE-1996. Р. 419); сходные монологи Наполеона, в которых он утверждает, что в современных трагедиях место древнего рока занимает политический, государственный интерес и что, следовательно, политики, совершающие преступления во имя государства, так же неповинны в них, как Эдип в своих преступлениях, запечатлены в мемуарах Фуше, Сегюра, г-жи де Ремюза (в первом случае собеседником императора выступает сам мемуарист, во втором — генерал Жюно, в третьем — муж мемуаристки); сводку данных см. в: Welschinger. Р. 400–401. О «теории государственного интереса» как оправдании деспотизма и о попытках авторов многих исторических трагедий времен Консульства и Империи оспорить абсолютное главенство интересов государства над личной нравственностью и честью см.: Реизов Б. Г. Между классицизмом и романтизмом. Л., 1962. С. 7–49. В Корнеле Наполеон видел драматурга, который, напротив, неизменно отстаивал интересы государства, и потому ценил его очень высоко. «Если бы он был жив сегодня, я сделал бы его князем», — говорил император на Святой Елене ( Las Cases. P. 171; 25–28 февраля 1816 г.). Сталь всю жизнь полемизировала с «макиавеллистами», «рассудительными варварами, бестрепетно приносящими в жертву тому, что они полагают счастьем большинства, жизнь многих тысяч людей» (О литературе. С. 332). В ОГ она посвятила особую главу (ч. 3, гл. 13) «Морали, основанной на национальном интересе»; здесь, опираясь на авторитет Канта и Ж.-Ж. Руссо, убежденного, что «непозволительно добиваться даже самых благотворных перемен в жизни нации ценою крови одного невинного человека» (DA. Т. 2. Р. 189), она утверждает, что «если личности добродетельны, когда приносят свои частные интересы в жертву интересу общему, правительства, которые суть те же индивиды, также обязаны жертвовать своими личными выгодами закону долга; мораль, пекущаяся только об общественном благе, способна — если не всегда, то хотя бы изредка — приводить государственных мужей к преступлению, меж тем довольно оправдать одно исключение, и нравственности придет конец» ( DA. Т. 2. Р. 190). Император и его приближенные прекрасно понимали, что подобные рассуждения ведут к подрыву выстроенного ими общественного механизма; не случайно протест цензуры вызвал следующий пассаж из процитированной выше главы: «Стоит начать ссылаться на обстоятельства, и все будет потеряно; ведь обстоятельства случаются у всех без изъятия. У всякого человека есть или жена, или дети, или племянники, о которых необходимо позаботиться; одни полны сил, другие мечтают занять себя, третьи не желают таить под спудом таланты — и все это вынуждает их искать мест, дающих либо деньги, либо власть. Разве не надоели нам эти отговорки, которые мы во множестве слышали во времена Революции? Отовсюду раздавались жалобы людей, которых, если верить им, заставили проститься с вожделенным покоем, с бесценной жизнью в лоне семьи, а между тем очень скоро выяснялось, что люди эти дни и ночи напролет только тем и занимались, что умоляли принудить их к занятию делами общественными, хотя дела эти превосходно обошлись бы без них» (Ibid. Р. 191–192).