Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Таким образом, рукопись, которую мне предстояло подготовить к изданию, состояла из двух различных частей: одна представляла меньше интереса, поскольку многие ее эпизоды уже были напечатаны в составе «Размышлений о Французской революции»; другая содержала своего рода дневник, совершенно неизвестный публике. Я исполнил волю матушки, исключив из первой части рукописи все фрагменты, которые с незначительными изменениями уже были обнародованы в книге о Революции. Этим и ограничилось мое вмешательство; я не позволил себе прибавить к написанному матушкой ни единой строчки.

Что же касается второй части, я выдаю ее в свет без каких бы то ни было изменений; лишь в некоторых местах я позволил себе исправить стиль — да и то самую малость: ведь мне казалось чрезвычайно важным сохранить первоначальную живость этих набросков. О том, как почтительно обошелся я с рукописью матушки, можно судить по страницам, посвященным политической роли России; впрочем, душам возвышенным чужда неблагодарность; вдобавок не следует забывать, что в ту пору российский государь отстаивал независимость и свободу. Кто мог предвидеть, что пройдет всего несколько лет — и огромные силы этой империи будут использованы для угнетения несчастной Европы? [122]

Сравнивая «Десять лет в изгнании» с «Размышлениями о Французской революции», можно заметить, что в первом из этих сочинений автор судит Наполеона и его правление более строго, чем во втором, и что к красноречивым нападкам на императора зачастую примешивается досада. Различие это объяснить не трудно: второе из этих сочинений написано после падения деспота, спокойным и беспристрастным пером историка; первое же вдохновлено отважным стремлением противостоять тирании; когда матушка работала над ним, император находился на вершине власти.

Я не выбирал времени для выпуска «Десяти лет в изгнании»; хронологический порядок, мною избранный, требовал, чтобы собрание сочинений матушки завершали произведения посмертные. Впрочем, я не боюсь, что обнародование книги, полной нападок на императора Наполеона, сразу после его смерти навлечет на автора и издателя упреки в недостатке великодушия. Той, чей талант всегда был посвящен поддержке самых благородных начинаний, той, чей дом всегда служил прибежищем для гонимых, принадлежавших к самым разным партиям, подобные упреки адресованы быть не могут. Иное дело — издатель «Десяти лет в изгнании», но его, признаюсь, упреки эти оставят равнодушным. В самом деле, было бы чересчур удобно для деспота, если бы он мог не только сеять страх и принуждать всех к молчанию в пору своего триумфа, но и просить историю о снисхождении после своего краха.

Разумеется, память о временах Империи послужила предлогом для многочисленных преследований; разумеется, порядочные люди не могут не возмущаться подлыми нападками на тех, кто пользовался милостями императора, а ныне имеет достаточно достоинства, чтобы не отрекаться от прошлых своих поступков; разумеется, низвергнутый исполин способен покорить воображение; однако дело идет не об одной только особе Наполеона; сегодня для благородных душ предметом ненависти должен быть не он и не те, кто в его царствование верно служил отечеству в разных областях государственного управления; предметом сурового осуждения должна сделаться система эгоизма и угнетения, созданная Бонапартом. Между тем, разве эта отвратительная система не царит нынче в Европе? Разве сильные мира сего не сберегают постыдное наследие тирана, ими низвергнутого? А если мы обратим взоры на нашу родину, разве не увидим мы повсюду верных слуг Наполеона, которые развращали его своим подлым потворством, а ныне приносят дань своего мелкого макиавеллизма новой власти? Разве сегодня, как и вчера, вся их хилая наука не строится на тщеславии и продажности и разве не из традиций имперского правления черпают они свою премудрость? [123]

Итак, изображая в самых ярких красках это пагубное правление, автор не оскорбляет поверженного врага, но атакует могущественного противника, и если — на что я от души надеюсь — «Десять лет в изгнании» внушат читателям еще большую ненависть к правительствам самодержавным, я смогу тешить себя сладостною мыслью, что, предавая их гласности, я служу тому святому делу, которому неизменно хранила верность моя матушка.

Здесь повествование прерывается по причине, о которой я рассказал в предисловии. Я не в силах восполнить этот пробел, но, чтобы читателю легче было понимать дальнейшее, коротко перечислю главные события, происшедшие в жизни матушки за те пять лет, что отделяют первую часть воспоминаний от второй.

Возвратившись в Швейцарию после смерти г-на Неккера, дочь его, пытаясь смягчить душевную боль, решила сочинить портрет того, кого потеряла, и собрать для потомства последние его мысли. Осенью 1804 года она выпустила в свет рукописи отца, которым предпослала заметку о его характере и обстоятельствах его частной жизни. [125]

Здоровье матушки, ослабленное обрушившимся на нее горем, требовало лечения в южном климате. Матушка отправилась в Италию. [126]Под прекрасным небом Неаполя, среди памятников античности и прекрасных произведений искусства она открыла для себя наслаждения, прежде ей неведомые; душа ее, изнуренная печалями, казалось, ожила под действием этих новых впечатлений; матушка вновь обрела способность размышлять и писать. В Италии французские дипломатические агенты обращались с матушкой без благосклонности, но и без несправедливости. Ей запретили находиться в Париже, ее разлучили с друзьями и лишили привычного образа жизни, однако тиран, по крайней мере, не преследовал ее по ту сторону Альп; гонения еще не превратились в систему, как это произошло несколькими годами позже. Больше того, с удовольствием замечу, что пребывание матушки в Риме сделалось еще более приятным благодаря рекомендательным письмам, данным ей Жозефом Бонапартом.

Из Италии матушка возвратилась летом 1805 года и провела год в Коппе и Женеве, в обществе нескольких своих друзей. В эту пору она приступила к сочинению «Коринны».

В следующем году любовь к Франции, имевшая неодолимую власть над ее душой, заставила матушку покинуть Женеву и, соблюдая условие, ей предписанное, поселиться в сорока лье от Парижа. Я в ту пору готовился к поступлению в Политехническую школу, [127]меж тем, движимая безграничной любовью к нам, детям, матушка непременно желала наблюдать за нашим обучением так пристально, как только могло позволить ее положение. Итак, она поселилась в Осерре, городке, где у нее не было ни единого знакомого; впрочем, тамошний мэр г-н де Ла Бержери, выказал в отношении ее величайшую предупредительность и чуткость. [128]