Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Пишегрю, прежде бывший чистым республиканцем, сделался столь же чистым роялистом: убеждения его просто вывернулись наизнанку. Пишегрю мог похвастать скорее сильным характером, нежели выдающимся умом, впрочем, и ум, и характер его были такого рода, что увлечь толпу он не умел. 372Жоржа, человека более пылкого, ни воспитание, ни природа не предназначали к роли вождя. Когда в Париже узнали о заговоре, то арестовали Моро; власти тотчас перекрыли заставы и объявили, что всякого, кто даст приют Пишегрю или Жоржу, ждет смертная казнь; все меры, к которым прибегали некогда якобинцы, были взяты ради того, чтобы защитить жизнь одного-единственного человека. 373Сам о себе он столь высокого мнения, что, когда дело идет о его безопасности, готов на все; но этого мало: он нарочно стремился запугать французов и оживить в их памяти воспоминания о Терроре, дабы они ощутили необходимость просить у него защиты от тех беспорядков, которые он сам же и разжигал всеми доступными ему способами. Пишегрю отыскали в доме, где он укрывался от преследований, а Жоржа арестовали в кабриолете: лишившись пристанища, он днем и ночью ездил по городу, пытаясь ускользнуть от полиции. Агент, арестовавший Жоржа, получил в награду крест Почетного легиона. 374По моему убеждению, французским военным следовало бы отплатить ему совсем иначе.

«Монитёр» пестрил письмами, в которых первого консула поздравляли со спасением; это бесконечное повторение одних и тех же фраз в посланиях, пришедших из разных концов Франции, обличает единодушное приятие рабства, подобного которому не сыщешь нигде в мире. Листая «Монитёр» за разные годы, видишь статьи о свободе, деспотизме, философии, религии, в которых представители разных департаментов и добрых старых городов Франции исхитряются повторять одно и то же в разных выражениях, и удивляешься: неужели умнейшие из французов в своих писаниях притязают только на блестящую форму и не стремятся хоть раз в жизни высказать идеи, которые принадлежали бы им самим; можно подумать, будто им довольно соревноваться в звучности слов. Эти изобилующие восклицательными знаками гимны извещали, что во Франции все спокойно, а немногочисленные агенты коварной Англии арестованы. Нашелся, правда, генерал, который, будучи в здравом уме и твердой памяти, вздумал объявить, что англичане разбросали на побережье Нормандии семена хлопчатника из Леванта, чтобы заразить французов чумой; однако нетрудно было догадаться, что все эти вздорные вымыслы продиктованы не чем иным, как желанием потрафить генералу Бонапарту; казалось бы, теперь, когда главные заговорщики, равно как и их помощники, находились в руках властей, спокойствие во Франции было восстановлено; между тем первому консулу требовалось совсем иное.

В Берлине я жила на набережной Шпрее; квартира моя находилась в первом этаже. 375Однажды в восемь утра меня разбудили известием о том, что принц Людвиг-Фердинанд гарцует верхом подле моего окна и желает говорить со мной. 376Изумленная столь ранним визитом, я поспешила одеться и выйти к нему. Принц сидел в седле с бесподобным изяществом; волнение сообщало его чертам еще большее благородство. «Знаете ли вы, — спросил он, — что герцог Элгинский схвачен на территории маркграфства Баденского, доставлен в Париж, предан суду чрезвычайного военного трибунала и немедленно расстрелян?» — «Какие глупости! — отвечала я. — Неужели вы не понимаете, что подобные слухи распространяют враги Франции?» В самом деле, признаюсь, что, как ни велика была моя ненависть к Бонапарту, известию о подобном злодеянии я поверить не могла. «Раз вы не верите мне, — сказал принц Людвиг, — я пришлю вам „Монитёр“». С этими словами он ускакал, готовый умереть, но отомстить.

Четверть часа спустя я уже держала в руках «Монитёр» от 16 марта, или 26 плювиоза, 377где был напечатан приговор чрезвычайного военного трибунала, заседавшего в Венсенне под председательством генерала Юлена, человека самого низкого происхождения, и составленного из особ, ему подобных. 378Для начала они, словно в насмешку, объявили, что имеют право вершить суд над обвиняемым, ибо не связаны с ним родственными узами. Да, разумеется, никто из этих людей, совершавших подлость за подлостью, не был связан родственными узами с семейством Конде, однако какой бесстыдной насмешкой звучало это признание по отношению к человеку, которого они именовали неким Луи д’Энгиеном! Таким образом французы обращались к внуку героя, с оружием в руках прославившего их отечество! Допустим, вы отреклись от всех сословных предрассудков, которым, однако, суждено было воскреснуть тотчас после возвращения страны к монархическому правлению, допустим, вы забыли о том, что род Конде есть одна из ветвей семейства Бурбонов, — но разве имели вы право так подло предавать память о сражениях при Лансе и при Рокруа? 379Бонапарт, сам выигравший столько битв, не способен уважать чужие подвиги. Для него не существует ни прошлого, ни будущего; душа его, властная и надменная, не желает признавать никаких святынь; единственное, что способно внушить ему почтение, — сила, господствующая в настоящем. Принц Людвиг прислал мне записку, начинающуюся словами: «Некто Людвиг Прусский желает узнать у г-жи де Сталь». Он не смог снести оскорбления, нанесенного королевской крови, которая текла в его жилах, и памяти героев, к числу которых он жаждал принадлежать. Как могли европейские монархи иметь дело с Бонапартом после того, как он совершил это злодеяние? Мне ответят, что ими двигала забота об интересах государственных! Существует святилище души, куда этим интересам не должно быть доступа; в противном случае чем обернулась бы добродетель? Либеральной забавой, годной лишь на то, чтобы скрашивать мирные досуги человека частного.

Накануне так называемого суда над герцогом Энгиенским генерал Савари, на совести которого тяготеют три самых зловещих преступления Бонапартова царствования: убийство герцога Энгиенского, убийство Пишегрю и похищение испанского королевского семейства, 380— этот самый генерал Савари призвал к себе садовника и приказал ему вырыть могилу для обвиняемого, чья участь была уже решена. Он сам, бахвалясь, рассказал об этом одному моему знакомому, а тот пересказал эту историю мне; 381презренного негодяя может извинить лишь то обстоятельство, что он лишен каких бы то ни было представлений о нравственности. Он признается, что бросил бы в воду жену и детей, потребуй этого Бонапарт, а поскольку всякому человеку нужно иметь основания уважать самого себя, он сотворил кумира из собственной корысти. Измени, однако, Бонапарту счастье хоть на год, он очень скоро узнал бы, что покорность этих людей совершенно бездушна. Заставляя их служить себе, он так тщательно истреблял в них все благородные чувства, что не смог бы при необходимости пробудить их даже по отношению к самому себе.