Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

20 марта газеты поместили приговор герцогу Энгиенскому, вынесенный за якобы совершенные им преступления, исчисленные капитаном-докладчиком, которого справедливее было бы назвать капитаном-доносчиком. Что за диковинное сочетание слов — разве его одного не достаточно, чтобы внушить отвращение к чрезвычайным военным трибуналам, к этому чудовищному союзу мирного и беспристрастного труда судьи с буйной грубостью и бездеятельным покорством солдата? Не подлежит сомнению — и сами бонапартисты с тех пор успели это подтвердить, — что даже по их понятиям несчастный герцог Энгиенский был совершенно невинен. В бумагах его отыскались похвалы военному гению генерала Бонапарта. 382Все обличало его намерение вести жизнь самую покойную. Он избрал нейтральную территорию маркграфства Баденского, с тем чтобы, удалившись от дел, жить подле своей супруги, принцессы де Роган. 383

Герцог был человек безмерно пылкий в дни сражений, в остальное же время совершенно мирный. 384Из Страсбурга в Париж его привезли, не оставив даже времени на сон — единственное лекарство, какое сулит нам природа в самых ужасных испытаниях. В Париже ему пришлось немедля предстать перед судом капралов, исполняющих злодеяния так же исправно, как команды на плацу. Он попросил о свидании с Бонапартом; первый консул отказал со словами: «Какой в этом прок? Все государи должны понять, что мы не в игрушки играем». Вечером, пока в гостиной Бонапарта ожидали известия о казни герцога Энгиенского, императрица Жозефина, не сумевшая вымолить ему прощение, горько плакала, сам же первый консул играл в шахматы с одной из придворных дам, приговаривая: «Коротышка, мелкота, куда мельче меня». 385И двигал вперед следующую пешку, воображая, надо думать, как будет посылать на смерть все новых и новых людей.

В полночь солдаты, которым было поручено расстрелять герцога Энгиенского, отвели его в сад. 386Говорят, что все это происходило под музыку марша из «Сотворения мира» Гайдна — той самой мелодии, которой ангелы благодарят Господа за то, что он создал свет. 387Какой контраст с темным делом, свершившимся под командою Савари! Герцог Энгиенский написал письма своей жене и принцу де Конде 388и попросил Савари передать их адресатам. Тот отказался со словами: «Я у разбойников писем не принимаю». Тогда герцог Энгиенский бросил письма на землю, воскликнув надменно и гордо: «Найдутся французы, которые их подберут». 389Этим французом оказался Юлен. Несчастная страна, у которой не нашлось в ту пору иных представителей! Всеми признано, что герцог принял смерть с безграничной отвагой; между тем известно это исключительно со слов убийц, бывших единственными свидетелями его гибели. В письмо к жене он вложил прядь своих волос. Юлен отдал письмо Камбасересу; возможно, переходя от одного из завсегдатаев гостиной великого канцлера к другому, этот залог любви, навлекший на себя немилость Савари, дошел до той, которая вправе гордиться им до конца своих дней. 390

Спустя несколько дней после смерти герцога Энгиенского одна дама, близко мне знакомая, побывала в окрестностях Венсеннского замка: лишь крохотный холмик указывал место, где покоится прославленный прах; на свежей могиле дети играли в городки. Седой инвалид, сидевший поблизости, некоторое время смотрел на них молча, а затем поднялся и со слезами в голосе сказал: «Прошу вас, не играйте здесь». 391Слезы эти стали единственным памятником, какого удостоился потомок Великого Конде; очень скоро могилу несчастного принца сровняли с землей.

Впрочем, по крайней мере на несколько дней французское общественное мнение пробудилось ото сна; возмущение охватило всех и вся. 392Однако, когда этот благородный пламень погас, деспот забрал себе еще больше власти, чем прежде, и все попытки противиться его тирании оказались напрасны. Первые несколько дней расположение умов во Франции внушало первому консулу немалую тревогу. Сам Фуше осудил расстрел герцога Энгиенского; он произнес фразу, которая как нельзя лучше характеризует нынешний порядок вещей: «Эта казнь хуже чем преступление; это ошибка». 393За фразой Фуше скрывается слишком многое; к счастью, ее можно вывернуть наизнанку и, нимало не погрешая против истины, сказать, что самая страшная из ошибок — это преступление. Бонапарт спросил у одного из сенаторов, человека порядочного: «Что говорят в обществе о смерти герцога Энгиенского?» — «Генерал, — отвечал тот, — в обществе ею весьма опечалены». — «Это меня не удивляет, — согласился Бонапарт, — людей всегда трогает судьба династии, царствовавшей в стране много лет». Чувство, самым естественным образом рождавшееся в сердце каждого, кто узнавал о свершившемся злодеянии, он пытался объяснить интересами политической партии. В другой раз он задал тот же вопрос члену Трибуната, который, желая угодить своему повелителю, отвечал: «Как быть, генерал? Если враги наши вынашивают чудовищные замыслы, мы имеем основания действовать таким же образом»; говоривший не заметил, что признал поступок первого консула чудовищным.

Первый консул объяснял этот поступок государственным интересом. Обсуждая в эту пору с одним остроумным человеком пьесы Корнеля, он сказал: «Заметьте, что в новое время интересы общества или, точнее, государства стали играть ту роль, какую в древности исполнял рок; иной человек по природе своей, пожалуй, не способен на злодеяние, однако обстоятельства политические его к тому вынуждают. Один Корнель, судя по его трагедиям, понимал, в чем заключается государственный интерес; живи он в мое время, я бы сделал его своим первым министром». 394Тирада эта, исполненная мнимого добродушия, имела целью доказать, что герцог Энгиенский был осужден на смерть не в порыве страсти, а в силу обстоятельств, внятных исключительно главе государства, и что обстоятельства эти объясняют и оправдывают все содеянное. Что первый консул принял решение относительно судьбы герцога Энгиенского не под действием страсти, это совершенно справедливо. Делались попытки доказать, будто им двигала ненависть; ничего подобного. На чем могло основываться подобное чувство? Герцог Энгиенский не сделал первому консулу ничего дурного; вначале на роль жертвы предназначался герцог Беррийский, сын графа д’Артуа, который, по слухам, собирался высадиться в Нормандии по знаку Пишегрю. Этот принц стоит гораздо ближе к трону, чем герцог Энгиенский; вдобавок, появись он во Франции, он нарушил бы французские законы. Таким образом, с какой стороны ни взгляни, Бонапарту гораздо уместнее было бы предать смерти герцога Беррийского, чем герцога Энгиенского; однако, за неимением первого, он совершенно хладнокровно остановил свой выбор на втором. Между приказом схватить этого последнего и смертным приговором прошло больше недели, задумал же Бонапарт это убийство гораздо раньше и с такой же невозмутимостью, с какой впоследствии принес миллионы людей в жертву своему тщеславию. 395