Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Когда Моро прибыл в Кадис, испанцы, которым суждено было несколько лет спустя явить миру столь великий пример, приняли жертву деспотизма с величайшими почестями. Однажды, желая уберечь г-жу Моро от сырости и выразить уважение ее супругу, они даже бросили плащ на дорогу, которую переходила эта очаровательная женщина. Английские корабли салютовали Моро, словно главнокомандующему. Так называемые враги Франции выразили одному из самых славных ее защитников признательность, которой он не дождался от своих соотечественников.

После ареста Моро Бонапарт признался: «Я мог бы пригласить его к себе и сказать: „Послушай, нам с тобой тесно на одной земле; ступай прочь, ибо я сильнее“; не сомневаюсь, что он бы послушался. Однако в делах государственных подобная учтивость — смешное ребячество». 418Бонапарт убежден сам и сумел убедить многих начинающих поклонников Макиавелли из нового поколения, что всякое великодушное побуждение — не что иное, как ребячество. Пора бы объяснить ему, что в добродетели есть нечто мужественное — куда более мужественное, чем его собственное поведение.

Впрочем, поскольку Бонапарт понимал, что французы взирают на его деяния с ужасом, он счел необходимым сгладить это впечатление, которое, оказавшись сильнее, чем он рассчитывал, могло сделаться опасным. Посему он приказал доброй императрице Жозефине попросить его помиловать некоторых осужденных, меньше других замешанных в заговоре. 419Он принял родственников тех, кого заранее избрал для изъявления своего милосердия. Ни одно его действие не было внезапным, ни одно не было совершено под влиянием душевного порыва. 420Меж тем приближенные его утверждали, что когда он говорил с госпожой де Полиньяк, на глазах у него выступили слезы. Вот уж поистине чудо из чудес! Древние говорили, что даже у медного истукана можно исторгнуть слезы, однако слезы Бонапарта были плодом притворства, которое внушило ему лишь еще более сильную ненависть к общественному мнению, его к этому притворству вынуждавшему. Те самые Полиньяки, что послужили предлогом для сцены, разыгранной Бонапартом на глазах у всей Франции, провели в Венсеннском замке восемь лет и не вышли на свободу до сих пор; одному он изменил приговор, второго обрек на многолетние мучения без всякого приговора. В других случаях он приказывал поместить в газетах объявления о том, что он дарует свободу мужьям в ответ на мольбы жен, бросившихся к его ногам. В числе этих счастливцев поминался некий швейцарец по фамилии Рюзийон 421— меж тем он так и не покинул своей темницы. Газета с извещением о помиловании вышла — чего же боле? Не думаю, чтобы в истории нашелся еще один человек, способный лгать так часто и так разнообразно, как это делает Бонапарт.

Он приказал, чтобы предложение провозгласить его императором внес в Трибунат бывший член Конвента, якобинец Кюре, при поддержке Жобера, депутата от бордоских торговцев, и Симеона, человека умного и здравомыслящего, который при Республике был объявлен вне закона. 422Он хотел, чтобы за его коронование ратовали хором поклонники Революции, сторонники Старого порядка и защитники непреходящих интересов нации. Он сказал Фабру из департамента Од, тогдашнему председателю Трибуната: 423«Предложение следует вносить, только если его примут единогласно. Большинства здесь недостаточно».

Фабр отвечал, что не может поручиться за Карно и за Моро, брата генерала, 424в остальных же уверен совершенно. Любое противодействие, как бы слабо оно ни было, раздражает Бонапарта, то ли оттого, что он не терпит ни малейшего сопротивления своей всемогущей воле, то ли — и это куда более вероятно — оттого, что, неизменно основывая все свои действия на лжи, он всякую минуту страшится разоблачений. Впрочем, не сомневаясь в умеренности Карно, он пренебрег его возможным протестом, который в самом деле оказался столь сдержанным, что не помешал императору впоследствии назначить Карно военным министром. 425

Постановили, что всем французам предоставят право высказать свою волю относительно возведения Бонапарта на престол. Однако Бонапарт не стал дожидаться результата этого волеизъявления, впрочем вполне предсказуемого, и издал закон о провозглашении себя императором, 426несчастные же сенаторы не нашли в себе сил даже для того, чтобы ограничить эту новую монархию конституционными рамками. Лишь у одного члена Трибуната, чье имя я, увы, не дерзаю назвать, достало мужества потребовать таких ограничений. 427Бонапарт с присущей ему хитростью решил сам пойти навстречу подобным требованиям; он пригласил к себе самых почтенных сенаторов и сказал: «Мне претит нынешнее мое возвышение; прежнее положение дел было куда приятнее. Однако жить при Республике долее невозможно; все ее возможности исчерпаны; я полагаю, что французы хотят повиноваться королевской власти. Поначалу я подумывал призвать во Францию старых Бурбонов, но это означало бы погубить их, а заодно с ними и меня. Я убежден, что во главе всей системы должен стоять один человек, но, быть может, правильнее было бы еще подождать. За четыре года я состарил Францию на целый век. Свобода — это не что иное, как толково составленный гражданский кодекс; современные нации не интересуются ничем, кроме собственности. Впрочем, мой вам совет: назначьте особый комитет, сочините конституцию и, говорю вам откровенно, — прибавил он с улыбкой, — примите меры против моей тирании; очень вас об этом прошу».

Это мнимое добродушие Бонапарта более всего напоминает поведение крокодила, который, как говорят, приманивает малых детей, подражая голосу их матери. И тем не менее оно пленило сенаторов, которые, впрочем, сами только и мечтали о том, чтобы их пленили. Сенатор Франсуа де Нёшато, человек, наделенный немалым литературным талантом, но принадлежащий к числу тех филантропов, которые всегда находят философические резоны для одобрения власть имущих, 428сказал одному моему другу: «Простота императора меня восхищает; с ним можно говорить решительно обо всем! Давеча я целый час доказывал ему, что новую династию следует основать на хартии, которая узаконивала бы права нации». — «И что же он ответил?» — осведомился мой друг. «Он ничуть не рассердился, похлопал меня по плечу и сказал: „Вы совершенно правы, любезный сенатор; но поверьте мне, сейчас еще не время“». Франсуа де Нёшато, подобно многим другим французам, остался вполне удовлетворен возможностью высказать свое мнение, пусть даже к нему нимало не прислушались. Французу куда важнее потешить собственное самолюбие, нежели добиться искомого результата.

В Сенате были созданы две комиссии: предполагалось, что одна будет охранять гражданскую свободу, а другая — свободу печати. Они существуют до сих пор, причем члены их сменяются каждые три месяца: ни те епископы, что ведают епархиями с нехристианским населением, ни те англичане, чьи должности суть самые настоящие синекуры, не трудятся так мало, как сенаторы, входящие в эти Бонапартовы комиссии. Я уверена, что, собираясь вместе, они смеются, точно авгуры, однако это не мешает Сенату регулярно избирать их на новый срок. 429Сенаторы во Франции обожают игру в свободу и китайские церемонии.