Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Оказавшись на «севере», то есть в России, Сталь в силу своей приверженности «концептуальному» восприятию и описанию действительности была, казалось бы, обречена смотреть на мир сквозь призму книжных, теоретических представлений о северных странах; к ее услугам были готовые схемы «северного» характера, северного образа жизни и мышления. Еще больше стереотипов было к ее услугам в том, что касается конкретно России (в данном случае речь идет уже не об отдельных мотивах и наблюдениях, а об общей репутации страны). Современные исследователи указывают на то, что явление, которому француз Альбер Лортолари в 1951 году дал укоренившееся в научной литературе название «русского миража», [67]не исчерпывало всех нюансов отношения французских просветителей к России и что их вера в Екатерину II и в благотворность ее реформ была не так велика, как изображали они сами в письмах к императрице и в сочинениях, писанных по ее заказу. Судя по тому, что Сталь цитирует афоризм Дидро о русских, которые «сгнили, не успев созреть», [68]она безусловно знала об этой оборотной стороне отношения «философов» к России. Разумеется, в сочинениях французских авторов XVIII века, посвященных России, можно было расслышать ноту восхищения (вспомним хотя бы восторженные отзывы Вольтера о присущей Петру I воле, которая помогла ему преобразовать Россию), [69]но не менее сильна была антирусская нота: французские авторы обвиняли русских государей в деспотизме, а русский народ — в том, что он самой природой предназначен к рабству. [70]Эти темы (русский деспотизм и русское варварство) активно эксплуатировались наполеоновской прессой 1805–1807 годов, которая вела последовательную антирусскую пропаганду и утверждала, что русские варвары чужды европейской цивилизации. [71]

Таковы были в общем виде «чужие» представления о Севере и России, из которых могла исходить г-жа де Сталь в 1812 году При этом у писательницы имелись на этот счет и теории, созданные ею самой, — то самое (весьма позитивное) видение «северной» литературы и культуры, контуры которого она впервые очертила в ОЛ. Кроме того, на отношение Сталь к России оказывала серьезное влияние политическая ситуация. Писательница не могла не помнить рассуждения своих соотечественников о русском деспотизме и русском варварстве, однако вышло так, что именно «деспотическая» Россия смогла укрыть ее от деспотизма Наполеона, и с констатации этого парадокса Сталь начинает описание пути через Россию: «До сих пор никому не приходило в голову считать Россию самой свободной из европейских держав, однако гнет, тяготеющий по вине французского императора над всеми странами нашего континента, так силен, что, оказавшись в стране, над которой Наполеон не властен, чувствуешь себя, словно в республике».

Все дальнейшее знакомство с Россией протекает по этой модели: Сталь постоянно констатирует неполное соответствие традиционных представлений о России тому, что она видит своими глазами. Не случайно в РФР (ч. 4, гл. 19) она называет Россию страной, «должным образом не известной», [72]а в письме к С. С. Уварову от 2 мая 1813 года из Стокгольма утверждает: «Все, что говорили, а главное, писали о России, не дает о ней ни малейшего представления». [73]Сталь, впрочем, расходится с предшественниками не столько в наблюдаемых фактах русской жизни, сколько в их оценке.

Так, Сталь не опровергает именование русских «варварами», однако «варварство» русских она воспринимает не как источник угрозы для цивилизованной Европы, а как первобытную силу, которой лишены другие — изнеженные, «старые» — нации и которая помогает русским защищать отечество: «Среди нынешних европейских наций могучи лишь те, которые именуются варварскими, то есть нации непросвещенные, иначе говоря, свободные. Что же до тех наций, которые цивилизация научила лишь одному — терпеть любое иго до тех пор, пока угнетатель не посягнет на домашний очаг каждого, оправдывать властителей и извинять рабство, — они созданы для того, чтобы оставаться побежденными. […] К счастью для русских, они по-прежнему остались народом, который мы именуем варварским, иначе говоря, ими движет инстинкт — подчас благородный, всегда невольный и предполагающий раздумья при выборе средств, но не при рассмотрении цели; я сказала „к счастью для русских“ не потому, что намерена восхвалять варварство, но потому, что под этим словом я разумею некую первобытную энергию, которая одна способна заменять нациям удивительную мощь, даруемую свободой». [74]Для г-жи де Сталь констатация наличия у русских «пламенной воли, для которой нет ничего невозможного», была чрезвычайно важной, так как позволяла отыскать в русском национальном характере, как прежде в немецком, качества, которых недостает французам и которые следовало бы им привить. Сильная воля, умение желать — это именно то, чего остро не хватало европейцам романтического поколения, которые, по словам Шатобриана, «жили с полным сердцем в пустом мире и, ничем не насытившись, были уже всем пресыщены». [75]Но, констатируя наличие у русских сильной воли, Сталь не только восхищается, но и удивляется; ведь это противоречит теории, согласно которой подобной страстностью должен был бы обладать народ южный (таков итальянский характер в «Коринне», [76]чуть позже именно такими — и тоже в противоположность безвольным и рассудочным французам — изображал итальянцев Стендаль). Впрочем, то же самое обстоятельство внушает определенные надежды относительно будущности русской нации; ведь, по мнению Сталь, «первое достоинство нации, начинающей тяготиться правлением самодержавным, есть энергия. Прочие достоинства суть не что иное, как следствия установлений продолжительных, успевших образовать общественное мнение». [77]

Русские обманывают ожидания г-жи де Сталь в самых разных отношениях: например, если русские — северный народ, им следовало бы испытывать склонность к меланхолии и умозрительному мышлению (эти свойства «северян» Сталь описала еще в ОЛ), между тем русские, «в отличие от народов Севера, до сих пор выказывали очень малую склонность к размышлениям». Другое несоответствие: если русские — северный народ, живущий в суровом климате, им следовало бы быть домоседами и прятаться от холода, а между тем кучера у них даже зимой спят под открытым небом, как итальянские лаццарони. [78]Сталь констатирует расхождение реальности с умозрительными представлениями («Русские имеют вид южного народа, обреченного жить на севере» [79]) и пытается как-то объяснить их: «Нации этой присущи свойства самые противоположные. Быть может, причина этих контрастов — в смешении европейской цивилизации и азиатского характера». Но зазор между концепцией и реальностью все равно остается; Сталь, например, ищет русской экзотики, а находит в светском обществе людей, имеющих вид европейцев: «Я тотчас полюбила эти восточные одеяния так сильно, что огорчалась, видя русских в европейском платье; я опасалась, что они вот-вот покорятся деспотической власти Наполеона, по милости которого все народы наслаждаются одними и теми же благодеяниями: вначале им преподносят всеобщую воинскую повинность, затем военные налоги, а под конец кодекс Наполеона, позволяющий навязать самым разным нациям одинаковый порядок». Мотивировка, по которой Сталь отдает предпочтение азиатским нарядам перед европейскими, здесь приведена политическая, антинаполеоновская, но в процитированной фразе нетрудно различить и желание, чтобы действительность соответствовала ожиданиям, которые она, напротив, все время опровергает. Дело в том, что экзотику Сталь ищет именно «восточную» или «северную», более или менее предсказуемую, а между тем многие детали и эпизоды ни в какие схемы не вписываются, не соответствуют ни одной теории и потому вообще не включаются в книгу и остаются в «Путевом дневнике»; см., например: «Возница, доставивший нас в Або, пил шоколад» или: «По дороге из Киева в Москву мы встретили православного попа, который говорил по-латыни и читал наизусть стихи Гомера. Мы спросили у него, что он думает о Наполеоне. „Это бич Божий, который Господь изломает, когда дело будет сделано“. Он угостил нас лимонами». [80]Сходным образом Сталь не описывает в книге своего общения с теми встреченными в России людьми, которые были способны вести беседу на европейском уровне: французами или русскими, имеющими большой опыт жизни в Европе, [81]— это не соответствовало бы образу России как страны «северной», «варварской» (пусть и в положительном смысле слова) и «экзотической».