Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Дело в том, что начиная со второй половины XVII века (так называемого «века Людовика XIV») Франция была для всей Европы законодательницей культурной моды; именно Франция диктовала литературные правила, именно французские сочинения считались неповторимыми образцами вкуса и изящества; языком образованного общества был французский; не случайно в 1783 году Берлинская академия предложила следующую тему для конкурса: «В чем причины универсальности французского языка?», и французский литератор Антуан де Ривароль сочинил по такому случаю трактат, где доказывал, что всеобщая распространенность французского языка — следствие его на редкость «правильного» устройства, благодаря которому он лучше других приспособлен для выражения самых разнообразных мыслей и чувств. [46] См.: Rivarol [Œeuvres] / Choix de textes par Jean Dutourd. Р, 1963. Р. 57–85. Франция диктовала моды и правила всем — от портных до революционеров. Разумеется, веяния других стран и других национальных литератур проникали во Францию уже в XVIII веке: вторая его половина прошла в Париже под знаком увлечения всем английским: английскими чувствительными романами Ричардсона, английскими нерегулярными садами и проч. Возникала мода и на восточные (китайские) безделушки, на восточные мотивы, однако все «чужестранное» ценилось постольку, поскольку оно было признано в Париже. «Случаю было угодно поручить вам, парижанам, создавать литературные репутации в Европе. […] Все добропорядочные писатели не только во Франции, но и во всей Европе льстили вам для того, чтобы получить от вас взамен немного литературной славы», — утверждает Романтик в трактате Стендаля «Расин и Шекспир» (1823), причем — не вполне справедливо — обвиняет в желании подольститься к парижанам не кого иного, как г-жу де Сталь. [47] Стендаль . Собр. соч.: в 15 т. М., 1959. Т. 7. С. 10. Тот же процесс, происходящий, однако, не в литературе, а в медицине, описывает Бальзак в романе «Урсула Мируэ» (1841): «Открыв феномен животного магнетизма, Месмер приехал во Францию, куда с незапамятных времен являются все изобретатели, желающие, чтобы их открытия получили права гражданства во всем мире. Благодаря своему ясному языку Франция — своего рода всемирный глашатай. „Если гомеопатию признают в Париже, она спасена“, — сказал недавно Ганнеман. „Отправляйтесь во Францию, — посоветовал господин Меттерних Галлю, — если там посмеются над вашими шишками, вы прославитесь“». [48] Бальзак О. de. Урсула Мируэ; Воспоминания двух юных жен. М., 1989. С. 76 (Ганнеман изобрел гомеопатию, Галль — френологию, науку о связи черт характера со строением черепа). Об эволюции этого французского самоощущения в XIX в. см.: Mélonio F. Naissance et affirmation d’une culture nationale. La France de 1815 à 1880. Р., 2001. Р. 30–32; о позднейших (начала XX в.) попытках французских интеллектуалов вернуть Франции это утраченное ею культурное господство в Европе см.: Медведкова О. «Ученые» или «интеллектуалы»? Луи Peo и создание Французского института в Санкт-Петербурге // Отношения между Россией и Францией в европейском контексте (в XXVIII–XX вв.). М., 2002. С. 149–151. О том, как глубоко укоренилось в умах французов сознание их превосходства, свидетельствует, в частности, их отношение к Германии через два десятилетия после появления книги г-жи де Сталь; 7 ноября 1835 г. в рецензии на книгу о Германии другого автора, Сен-Марка Жирардена, журналист газеты «Журналъ де Деба» утверждает, что «Германия только выигрывает, когда французские руки, и притом руки умелые, приводят ее в порядок, и что, блистая умом в Германии и на ее счет, мы наградили ее таким умом, какого она не имела вовсе, или, по крайней мере, таким, которому собственный ее ум сильно уступал в живости и внятности». Иначе говоря, Германия что-нибудь стоит и чем-нибудь интересна, лишь будучи описана французским пером.

Конечно, приведенные мнения о главенстве всего французского принадлежат французам и в этом смысле не могут считаться беспристрастными. В XIX веке Европа постепенно «эмансипировалась» от французского диктата, однако это происходило уже после падения Наполеона — и после появления книг г-жи де Сталь, во многом способствовавших этой эмансипации. Напротив, при Наполеоне, постепенно подчинившем себе всю Европу, культурное господство Франции не только не ослабело, но было подкреплено господством политическим: вдобавок к идеологическим у французов появились «административные» способы навязывать другим народам свои культурные обыкновения, свой способ видения и изображения мира. И поступаться привилегированным положением Франции в мире Наполеон отнюдь не собирался. Сталь же попыталась напомнить французам, что они не единственная культурная нация на свете; что литература их соседей тоже обладает некоторыми достоинствами. Эту ситуацию выразительно обрисовала в посвященном г-же де Сталь биографическом очерке ее кузина, г-жа Неккер де Соссюр: «Литература народа остроумного и просвещенного кажется всеобъемлющей, когда смотришь на нее изнутри; она так точно отвечает духу, ее образовавшему, и тому, который, в свой черед, образуется ее стараниями, что людей, способных судить ее беспристрастно, не находится. Но стоит человеку выйти из этой сферы, стоит вдохнуть иной воздух, испытать новые ощущения, как он обнаруживает наслаждения, прежде неведомые. Возвратившись домой, он сожалеет об утрате этих удовольствий. Все является его глазам в новом свете, и то, что он прежде принимал за природу вещей, зачастую оказывается не более чем способом чувствовать, присущим определенному народу Именно об этом желала напомнить г-жа де Сталь». [49] ОС. Т. 1. Р. CLI–CLII.

В ОГ г-жа де Сталь вела речь не только о литературе; она рассмотрела и образ жизни немцев, и их национальный характер, и их философию и мораль. Выводы, к которым она пришла, встревожили Наполеона и его приближенных. Из книги явствовало, что Сталь ставит северную литературу выше южной, немецкий романтизм выше французского классицизма, немецкий энтузиазм выше французской рассудочности, и предпочтения эти выглядели вовсе не так невинно, как можно подумать, если рассматривать их вне исторического контекста. Дело не только в том, что в условиях, когда английская конституционная монархия выступала самой непримиримой и могущественной противницей наполеоновской империи, а Германия только что была Наполеоном разбита и покорена, англофильство и германофильство г-жи де Сталь воспринимались как политический вызов. Такой же вызов власть расслышала и в эстетических декларациях г-жи де Сталь. [50] Оппоненты г-жи де Сталь так остро ощущали этот «антифранцузский» пафос ее сочинений, что Уваров спустя три десятка лет после ее смерти счел необходимым в пику ей включить в свой мемуарный очерк пространное «похвальное слово» французской литературе эпохи Империи, законно, по его мнению, царившей во всем мире (см.: Дурылин. С. 239–240).