Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Традиции «философической географии» с ее концептуальностью и условностью были г-же де Сталь чрезвычайно близки. Сталь не случайно сочиняла не только романы (в которых, впрочем, большое место занимали размышления на исторические и философические темы), но и философско-публицистические трактаты; не случайно книги о Германии и Французской революции принесли ей не меньше, а то и больше славы, чем «Дельфина» и «Коринна». Для ее мышления характерна очень высокая степень «концептуализации» фактов. Сталь не просто описывает — она накладывает на описание концептуальную, философскую «сетку», объясняет конкретные факты и события причинами более общего свойства, причем одним из главных инструментов осмысления мира служит ей понятие национального характера, национальной литературы. Среди «ментальных карт» Европы карта, созданная Жерменой де Сталь и построенная на противопоставлении северной и южной литературы, занимает весьма значительное место.

Наибольшее влияние на г-жу де Сталь оказал Монтескье с его климатической теорией. Согласно этой теории, «характер ума и страсти сердца», иными словами, психические и даже моральные свойства народов объясняются географическими и климатическими особенностями тех стран, где эти народы проживают: «Холодный воздух производит сжатие окончаний внешних волокон нашего тела, отчего напряжение их увеличивается и усиливается приток крови от конечностей к сердцу. Он вызывает сокращение этих мышц и таким образом еще более увеличивает их силу. […] Поэтому в холодных климатах люди крепче. Деятельность сердца и реакции окончаний волокон там совершаются лучше, жидкости находятся в большем равновесии, кровь энергичнее стремится к сердцу, и сердце в свою очередь обладает большей силой. Эта большая сила должна иметь немало последствий, каковы, например, большее доверие к самому себе, т. е. большее мужество, большее сознание собственного превосходства, т. е. меньшее желание мстить, большая уверенность в своей безопасности, т. е. больше прямоты, меньше подозрительности, политиканства и хитрости. Поставьте человека в жаркое замкнутое помещение, и он по вышеуказанным причинам ощутит очень сильное расслабление сердца. И если бы при таких обстоятельствах ему предложили совершить какой-нибудь отважный поступок, то, полагаю, он выказал бы очень мало расположения к этому. […] Народы жарких климатов робки, как старики; народы холодных климатов отважны, как юноши». [41] Монтескье. С. 198 (О духе законов. Кн. 14, гл. 2); перевод А. В. Матешук.

Параллельно с этой «моральной» географией, в рамках которой климатом объясняется все, вплоть до привычки того или иного народа к пьянству, которая «возрастает вместе с градусами широты», [42] Там же. С. 204 (О духе законов. Кн. 14, гл. 10); ср. примеч. 744. существовала еще и география, так сказать, общественно-политическая, в рамках которой одни страны и части света считались располагающими к свободе, а другие — к рабству. Г-жа де Сталь не только переняла от предшественников пристрастие к «философической» географии, но и сама сделала очень много для ее развития; ее вклад в формирование своеобразных культурных репутаций Севера и Юга, итальянцев и немцев трудно переоценить. Причем если Монтескье интересовала в первую очередь сфера юридическая (каким образом климат предопределяет не только «характер ума и страсти сердца», но и законы, которые устанавливают у себя жители разных стран), то Сталь еще в 1800 году, в книге ОЛ , поставила перед собой задачу объяснить, каким образом климатические и географические особенности той или иной страны предопределяют характер ее литературы.

Глава «О литературе Севера» начинается с признания: «Я убеждена, что существуют две совершенно различные литературы: одна — рожденная народами Юга и другая — которой дали жизнь народы Севера; у истоков первой стоит Гомер, у истоков второй — Оссиан». [43] О литературе. С. 184–185. Южная литература — упорядоченная, ясная, гармоническая; северная (английская, немецкая) — меланхолическая, туманная, чувствительная. Обе имеют свои достоинства и право на существование, но искусству нового времени гораздо более пристала атмосфера и интонация литератур северных. Десять лет спустя, в книге ОГ, прежняя оппозиция южной и северной литератур превратилась в оппозицию литератур классической (восходящей к языческой поэзии древних) и романтической (восходящей к поэзии средневековой, христианской и рыцарской), но идея, что одни (южные) страны более расположены к словесности классической, а другие (северные) — к словесности романтической, осталась в силе. Сталь нигде не утверждает открыто, что северная литература лучше, выше южной, однако очевидно, что ее симпатии на стороне словесности, исполненной меланхолии и энтузиазма; иначе говоря, Сталь предпринимает попытку возвысить Север в глазах публики, исходя не из идеологических или геополитических, а из психолого-эстетических соображений.

Выше уже назывались источники конфликта г-жи де Сталь с Наполеоном; следует добавить, что конфликт этот имел и «национальный» аспект. Объясняя г-же де Сталь причины ее изгнания из Франции и запрещения ее книги ОГ, министр полиции Савари писал: «Я счел, что воздух нашей страны Вам не подходит, мы же не дошли еще до того, чтобы брать за образцы народы, кои Вас приводят в восхищение. Последнее сочинение Ваше писано не французским пером». [44] Здесь и далее во вступительной статье цитаты без ссылок взяты из текста «Десяти лет в изгнании» в настоящем издании. 183

Что, собственно, так возмутило и напугало Наполеона (ведь Савари действовал по его указке)? Об этом дают представление те фразы, которые приказали вычеркнуть из книги парижские цензоры. Одна из этих крамольных фраз звучала следующим образом: «Надеюсь, мы не хотим окружить литературную Францию великой китайской стеной, которая оградила бы ее от любых новых идей». Противники г-жи де Сталь, однако, хотели именно этого, [45] Образ китайской стены оставался в ходу у сторонников национальной исключительности Франции и через много лет после смерти г-жи де Сталь; так, в январе 1842 года герцог Орлеанский, старший сын тогдашнего короля французов Луи-Филиппа, писал сестре: «Я все более истово и более страстно поклоняюсь Франции, которую окружаю в своем воображении китайской стеной» (цит. по: Orléans P.-Н. d’. Souvenirs. Genève, 1993. P. 22.) тогда как сама она в 1810 году так же, как и в 1800-м, и даже еще более убежденно, настаивала на том, что правила, по которым живет французская словесность, — отнюдь не единственно возможные. Между тем, в пору, о которой идет речь, сообщать французам истины такого рода было небезопасно.