Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Между тем «антифранцузскость» г-жи де Сталь была вовсе не так велика, как полагали ее гонители. Она в самом деле считала принципиально важным предложить своим соотечественникам «другие» образцы, привить чересчур рациональной, эгоистической и безжалостно насмешливой французской культуре немецкий «энтузиазм» и северную меланхолию. Однако сама она при этом почти физически страдала, лишившись доступа в парижские салоны. В ОГ (ч. 1, гл. 11) она приводит выразительный пример, разъясняющий, что означает для истинного француза французская же светская беседа: эмигранты, покинувшие Францию во время революции 1789–1794 годов и основавшие колонию в пустынном уголке Соединенных Штатов, время от времени оставляли свои жилища и отправлялись за шесть сотен лье (больше двух тысяч километров) в Новый Орлеан «побеседовать в городе»; без этой беседы на французский лад жизнь была им не в радость. Точно так же и г-жа де Сталь не мыслила себя без французской культуры и французской беседы; немецкий писатель Шамиссо, общавшийся с ней в 1810 году, писал: «Она серьезна, как немцы, пылка, как южане, дорожит совершенством формы, как французы […] Ей надобно слышать по крайней мере грохот столичных карет; в ссылке она чахнет». [51] Riegel Т. 1. Р. 331. В запомнившемся Пушкину замечании г-жи де Сталь о том, что «хорошее общество сходно во всех странах; в этом царстве изящества предметов для трагедии не сыщешь», [52] См. примеч. 818. конечно, слышна тоска по сильным страстям и экзотическим эмоциям. Однако Сталь, скучающая по французской «общежительности» и парижскому искусству беседы, осуждает русских вельмож не только и не столько за недостаточную самобытность (эти упреки она предъявляет русской литературе), сколько, напротив, за недостаточный европеизм, за то, что жители Петербурга не умеют беседовать, как парижане: «Они [русские] куда гостеприимнее французов, однако под обществом они, в отличие от нас, понимают вовсе не собрание мужчин и женщин острого ума, которые с приятностью беседуют меж собой. В России общество подобно многолюдному празднеству, здесь люди едят фрукты и диковинные яства из Азии и Европы, слушают музыку, играют, одним словом, ищут впечатлений сильных, но не затрагивающих ни ума, ни души»; «блестящая и усладительная атмосфера [русских гостиных] доставляет много приятности, однако в ней невозможно ни научиться чему бы то ни было, ни развить свои способности, так что люди, проводящие жизнь таким образом, не приобретают никакой склонности к занятию вещами серьезными. Парижское общество было устроено иначе; кто не знает людей необразованных, которые, вращаясь в обществе аристократов и литераторов и слушая их беседы, разом и острые, и серьезные, научались в свете тому, чего не могли почерпнуть из книг». Мало того, что г-же де Сталь потребна была интеллектуальная атмосфера Франции, даже чисто физически пропагандистка северной литературы страдала на севере задолго до наступления зимы; характерно признание, вырывающееся у нее в финале «Десяти лет в изгнании»: «Я всякую минуту сожалела о южном солнце, чьи лучи так долго согревали мою душу».

Неудивительно, что в 1812 году необходимость желать поражения Франции и победы ее противникам причиняла ей нешуточные страдания: «Г-н Нарышкин произнес тост за успех русской и английской армий; в ту же минуту он дал сигнал своей артиллерии, почти столь же громкозвучной, что и артиллерия его государя. Всех присутствующих охватило упоение надежды; у меня навернулись на глаза слезы. Вот до чего довел меня африканский тиран: я ждала поражения французов! „Пожелаем же, — сказала я тогда, — пожелаем же, чтобы корсиканцы были разбиты, ибо, если они проиграют, верх возьмут настоящие французы!“» Привязанность г-жи де Сталь к Франции сделалась особенно очевидна, когда армии союзников вторглись на французскую территорию; эти переживания отразились в РФР (ч. 4, гл. 19): Александр «вошел в завоеванный город [Париж] как всемогущий спаситель, как просвещенный филантроп; однако, даже восхищаясь им, можно ли было, оставаясь французом, не испытывать нестерпимой боли? После того как союзные войска перешли Рейн и вступили на землю Франции, чувства друзей Франции, кажется мне, должны были совершенно перемениться. Я в ту пору находилась в Лондоне, и один из английских министров спросил меня о моих желаниях. Я дерзнула ответить ему, что желаю Бонапарту победы и смерти» [53] CRF. Р. 434. .

Категория «национального» вообще была для г-жи де Сталь чрезвычайно важна, однако в обстановке наполеоновских войн эти общие размышления неизбежно обретали политическую окраску. В приведенном фрагменте видно, как Сталь борется с Наполеоном с помощью того же самого понятия «национального», которое играло такую большую роль во всем ее творчестве. На всем протяжении «Десяти лет в изгнании» она пользуется любой возможностью подчеркнуть, что Наполеон — не француз; она именует его «корсиканцем», «иностранцем», «итальянцем», она утверждает: «Бонапарт имеет гораздо меньшее отношение к французской нации, нежели я, ибо я родилась на берегах Сены, а он завоевал звание французского гражданина лишь силою своего тиранства. Он родился на Корсике, вблизи дикой Африки; отец его, в отличие от моего, не жертвовал состоянием и досугом для спасения Франции от разорения и голода; воздух этой прекрасной страны для него не родной; может ли он понять горечь расставания с ней — он, видящий в этом плодородном крае всего лишь орудие своих побед?» В реальности это исключение Бонапарта из числа французов было лишено юридических оснований, [54] См. подробнее примеч. 247. однако Сталь настаивает на своем, ибо ей неприятна мысль, что за поступки императора отвечает французская нация. [55] Французский историк Л. Пенго видел в этом своего рода месть г-жи де Сталь за упреки в том, что книги ее писаны «не французским пером» (см. примеч. 490). Об отношении к Наполеону как к иностранцу см. также примеч. 27. С этим же связано не менее постоянное именование Наполеона «одним человеком», «этим человеком» — человек этот противопоставляется всей французской нации, которая таким образом частично освобождается от ответственности за все, что «один человек» приказал ей сделать. Кутузову, пишет Сталь, «предстояло вырвать все эти сокровища из когтей одного-единственного человека, ибо французы ничуть не больше виноваты в преступлениях его армии, чем немцы или итальянцы, воевавшие на его стороне». [56]Для Наполеона такие обвинения (если бы он мог их знать) были бы особенно обидны, поскольку он утверждал, что печется прежде всего о славе и благополучии французской нации. В ссылке на острове Святой Елены он напомнил своему собеседнику о том, что говорил некогда на заседании Государственного совета: «Я хочу, чтобы звание француза было самым прекрасным, самым желанным на земле; чтобы всякий француз, путешествуя по Европе, чувствовал себя как дома, да и в самом деле был дома». [57]Впрочем, в наполеоновском отношении к нациям было нечто механическое и авторитарное: он, по его собственным словам, перекраивал карту Европу ради «воссоединения, сплочения народов, некогда проживавших каждый на своей территории, но разрозненных, разъятых на части по вине революций и политики. В разных частях Европы живут более 30 миллионов французов, 15 миллионов испанцев, 15 миллионов итальянцев, 30 миллионов немцев; я хотел составить из всех этих народов единую нацию». [58]Между тем г-жа де Сталь была убеждена, что подобное обращение с народами сулит Европе гибель: создавая «европейскую монархию», пишет она, Наполеон «вынуждал европейские народы променять их покой и свободу, их язык, законы и состояние, их кровь и их детей на несчастья и стыд, на утрату национальной независимости и всеобщее презрение». О плодах наполеоновского перекраивания политической карты Европы Сталь отзывается с величайшим презрением: «отечество вызывает привязанность истинно глубокую, лишь будучи во всем отличным от стран сопредельных; народы, живущие по соседству и схожие меж собою многими чертами, могут объединиться и присвоить новосозданному союзу имя отечества, однако полюбить эту философическую химеру они не в силах».