Жермена де Сталь - Десять лет в изгнании

Иными словами, Сталь ищет, но никак не может найти России место на своей географически-философической шкале; ей непонятно, какой это народ — северный или южный, восточный или европейский [82]и по каким меркам его судить: «Русские, как я надеюсь показать в этих записках, имеют куда больше сходства с народами Юга или, скорее, с азиатами, нежели с народами Севера. Придворные манеры у них, как и у всех прочих наций, европейские, характер же восточный». [83]Следы этого недоумения еще очевиднее в набросках книги: «Европа, спасенная Азией [т. е. Россией]. Герой Севера, родившийся на Юге [т. е. Бернадот]». [84]

Возможно, именно с этим постоянно отмечаемым г-жой де Сталь несовпадением конструкции и реальности связано то обстоятельство, что в качестве главной, доминантной черты русского характера она называет не одно свойство, а контрастную пару: вообще русские ленивы и бесстрастны, однако бесстрастие это внезапно сменяется неистовством. Эта антитеза представлялась г-же де Сталь главной для описания русского характера; больше того, она распространяет ее и на описание северной природы, весь год пребывающей в спячке и лишь очень недолго согреваемой солнцем (описание, также основывающееся на вполне умозрительных представлениях, ибо сама Сталь зимой в России не бывала).

Сталь не успела сделать в «Десяти годах в изгнании» для русских то, что в ОГ было сделано для немцев, — описать русский национальный характер как целое. Однако существенный шаг к такому описанию в «русской» части книги сделан; иначе, как «концептуализируя» реальность, истолковывая ее с помощью теории (прежде всего теории национальных характеров), Сталь писать не умела и не хотела.

Манера Сталь возводить наблюдаемую реальность к философическим схемам нередко вызывала иронию даже у самых доброжелательных читателей, [85]между тем манера эта, проявляющаяся решительно во всем, составляет, можно сказать, главную черту всего ее творчества. Вот фрагмент, выбранный едва ли не наугад, — описание развлечений на даче у Нарышкиных: «Вновь заиграла музыка, и звуки рогов и кимвалов погрузили душу в сладостное забытье. Дабы забыться окончательно, русские, зимой разъезжающие по снегу в санях и вознаграждающие себя быстрой ездой за тяготы этого времени года, доставляют себе схожее удовольствие летом: усевшись на деревянную доску, они в мгновение ока скатываются с высокой горки. Забава эта пленяла женщин в той же степени, что и мужчин, и позволяла первым хотя бы отчасти разделить со вторыми радости войны, рождаемые острым ощущением опасности и стремительностью всех движений». На этом примере ясно видно, как Сталь возводит обыденную, хотя, с ее точки зрения, и экзотическую картину [86]к общим категориям, как приискивает бытовой сцене «умозрительное» объяснение с помощью абстрактных категорий мира и войны, Севера и Юга.

Этот принцип возведения реальности к абстракции распространяется в книге г-жи де Сталь не только на материал, связанный с национальной спецификой. Так, говоря о Наполеоне, Сталь не удовлетворяется рассказом о его деспотических деяниях; ей недостаточно разбросанных по тексту портретных зарисовок — между прочим, довольно тонких в психологическом отношении. Фигуру Наполеона она последовательно рисует с помощью «дьявольской» метафорики: Наполеон — «адский гений, которому Архимедовой точкой опоры стала людская низость»; он действует, потому что «боги ада толкают его вперед»; «встретив человека честного, он, кажется, тотчас утрачивает все свои способности, точь-в-точь как дьявол при виде крестного знамения»; «он судит о человечестве, исходя из своих сатанинских представлений, и, разумеется, полагает, что имеет все основания забавляться за счет людей, раз люди его терпят»; высмеивая несчастных, он «вкушает те наслаждения, какие испытывают духи ада, глумясь над родом человеческим»; наконец, он заключил договор с дьяволом: «Не один раз пугали нас бесконечностью земного существования Бонапарта. Впрочем, если таково было одно из условий его договора с дьяволом, людям следовало бы прекратить плодиться и размножаться, дабы он, не желающий знать никого, кроме себя самого, остался бы и впрямь один в целом свете».

Эти метафорические объяснения действий Наполеона посредством его «адского» происхождения не мешают г-же де Сталь весьма точно описывать исторический контекст совершенно реальных поступков первого консула, а затем императора, его взаимоотношения с представителями различных политических партий и сословий, его обращение с наследием революции и монархии.

«Адская» символика — далеко не единственный инструмент, с помощью которого Сталь придает фигуре Наполеона метафизический размах. Она постоянно подчеркивает его враждебность истории, а значит — самому времени. Наполеон пытается отменить прошлое: «Бонапарт, сам выигравший столько битв, не способен уважать тени других полководцев. Для него не существует ни прошлого, ни будущего»; он «предлагает своим несчастным подданным выбросить из памяти все, что происходило до его вступления на престол»; «в любых других деспотических государствах сохраняются обычаи, законы, верования, на которые монарх, сколь бы абсолютным он ни был, не дерзает покушаться, но во Франции и в Европе, покорившейся Франции, все создано заново, а потому прошлое здесь никому и ни в чем не служит порукой». Таким образом, к прочим ужасным свойствам Наполеона прибавляется еще одно: он враг времени и, следовательно, страшит г-жу де Сталь ничуть не меньше, чем бесконечное российское пространство, которое, согласно лаконичному афоризму из «Путевого дневника», «пожирает время». [87]

Иными словами, «Десять лет в изгнании» — книга, где злободневность и концептуальность связаны неразрывно. Именно сплав документальных зарисовок и умозрительных рассуждений, живого чувства и философской концептуализации определяет своеобразие книг г-жи де Сталь, и прежде всего «Десяти лет в изгнании», на фоне прочих мемуарных сочинений и путевых заметок.

В. Мильчина

Г-жа де Сталь умерла, не успев опубликовать два крупных сочинения: почти законченные РФР и оборванные буквально на середине фразы «Десять лет в изгнании». Первое было издано Огюстом де Сталем в апреле 1818 года. Второе — в июне 1821 года. [88]

Г-жа де Сталь начала работу над книгой «Десять лет в изгнании» в Швейцарии, после запрещения ОГ [89]в 1810 либо в 1811 году Сын писательницы и первый публикатор текста Огюст де Сталь называет (в разных местах) обе эти даты. В первом издании Огюст де Сталь снабдил текст подзаголовком: «Фрагмент неизданного сочинения, писанного в 1810–1813 годах». Но тот же Огюст (непосредственный свидетель событий) оставил и другое указание: в копии, которую Фанни Рендал [90]выполнила, по-видимому, в 1818 году, когда Огюст начал готовить публикацию «Десяти лет», сделана им же другая помета: «Начато летом 1811 года». Некоторый свет на хронологию создания «Десяти лет в изгнании» проливает письмо историка Сисмонди к Бенжамену Констану от 6 сентября 1811 года. [91]В нем Сисмонди от имени г-жи де Сталь просит Констана напомнить ей некоторые эпизоды ее жизни 1800–1801 годов, из чего следует, что к сентябрю 1811 года Сталь продвинулась в сочинении своей автобиографической книги довольно далеко (повествование она начинает с 1797 года). Сама Сталь о новом сочинении упоминает впервые в письме к Клоду Оше от 5 мая 1812 года, где сообщает, что задумала книгу «Об изгнании», в которой расскажет, среди прочего, о своей собственной судьбе.