Александр Рогозин - Трассирующие строки

В первый день, 23 августа, Яшин ни о чем не думал, кроме того, что ему надо быть рядом с Аней. Переправился на левый берег, не зная еще, жива ли она. И сердце сжималось от безнадежности, потому что напротив горел город и его ничто уже не могло спасти. В ту ночь один единственный раз за всю войну Яшин разуверился в конечной победе. Гнал от себя эту мысль и не мог прогнать. Потом дела затянули, это ощущение безнадежности отпустило, хотя в памяти осталось навсегда. «Вспоминаю, как я стоял на берегу Волги в ночь с 24 на 25 августа, смотрел на Сталинград в огне и говорил одно и то же: грядет фашизм». Это он записал в дневник через несколько месяцев.

Самые острые и в то же время размашистые строки были в начале поэмы: «Это горящий, а правильнее сказать, гибнущий город».

Дальше Яшин рассказывал, как на пути немцев стали краснофлотцы, как ударили по немцам канонерки, потом, как на защиту города записывались в добровольцы рабочие, потом — как в разбитом городе вновь начинала теплиться жизнь.

Этот эпизод не придуман, все это видели краснофлотцы с «Туры», ходившие 25 августа в город, и рассказали Яшину.

Одна из самых удачных глав поэмы — «Дочь Сталинграда».

Девушка шла к Волге, чтобы переправиться на левый берег. Во время бомбежки люди действительно надевали на себя все, что можно, и шли к пристаням.

Яшин (или герой-рассказчик) якобы сам видит дальнейшее:

«Под Маяковского» первая строка написана сознательно. Яшин комбинировал в своих стихах разные поэтические приемы, а Маяковского любил так же, как и Есенина.

Девушка стала выносить раненых на берег. А потом с чемоданом вернулась в город и записалась медсестрой в заводской истребительный батальон.

Никакой конкретной девушки не было. У Яшина перед глазами стояла Аня, открыто уходившая в город, когда он не смог отправить ее на левый берег. Поэтому и строчки получились такими пронзительными.

Дальше — о подвигах красноармейцев и моряков.

Вряд ли можно представить завершение поэмы как-то иначе. Поэма должна нести агитационный и идейный заряд, это не обсуждалось. В стихах военной поры Сталин упоминается Яшиным десятки раз, Сталин в сознании народа был живым символом будущей победы. «Пусть все командиры — дерьмо, а Сталина не трожь. И Жукова».

В дневниках Яшин откровенней, чем в стихах, не так однобок. Там такое встречается, что будь дневник обнародован или просто прочтен вслух, Яшина тут же поставили бы к стенке.

Но и в дневниках есть такие записи: «Стукнув немцев под Москвой, добившись перелома, Сталин поможет и нам, выручит ленинградцев, даст нам хлеба». Яшин не входил в ту узкую и поневоле молчаливую прослойку интеллигенции — в основном старшего поколения, — которая видела Сталина другим. И на Яшина не мог не влиять Маяковский.

«Ленин и теперь живее всех живых, наше знамя, сила и оружье» впечатывалось в сознание, как в расплавленный сургуч. Однако интонационной перелицовкой Маяковского Яшин все же не стал заканчивать поэму. Она заканчивается так:

Мотив мести использовался фронтовыми поэтами с самого начала войны и Яшин не мог не знать об этом, но все-таки это было ближе бойцу, чем Сталин в Кремле и Ленин — живой, но с восковым лицом в Мавзолее.

Яшин испытывал двойственное чувство от того, что ему не удалось встретиться с Симоновым. Конечно, ему хотелось показать поэму. Обсудить ее с человеком, знающим толк в литературе. В «Правде» и «Красной Звезде» у Симонова были свои люди и он мог бы пристроить «Город гнева». Это для Яшина значило бы многое. Могла быть награда. Или повышение в звании. Вон, Симонов, уже старший батальонный комиссар. А Яшин лишь старший политрук.

Но Яшин чувствовал, что поэма еще сыровата. Симонову это сразу бросилось бы в глаза. И прямой отрицательный отзыв, и уклончивые советы подтянуть то-то и то-то больно ударили бы по нервам честолюбивого Яшина.

В Ульяновске, в местной библиотеке, Яшин прочел стихотворение Симонова сорок первого года «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины». Это была суровая и щемящая правда дней отступления.

Одной только правды поэту мало, здесь вместе с правдой жила боль. «И как он, — думал Яшин о Симонове, — насквозь городской, смог почувствовать этих деревенских баб, что плакали и жалели отступающих наших солдат, и эти деревенские кладбища, действительно провожающие путников крестами».

А летом сорок второго года, когда у всех начала пропадать иллюзия скорой победы, фронт опять покатился на восток, теперь не к Москве, а к Волге, у Симонова появилась совсем другая интонация:

Здесь уже не только боль, здесь стыд, стыд перед могилами, перед крестами, которые уже не молятся, провожая, а вопиют. Жалостью, как в сорок первом, и не пахнет. «Срам и ярость».

Яшин ожидал материалов Симонова о Сталинграде. В «Красной Звезде» появился очерк, а потом и стихи.