Александр Рогозин - Трассирующие строки

Военком «Кирова» Тверской вчера вернулся из политотдела флотами. Он тоже не знал, как идут дела в городе, но сказать ему было что: «Командующий фронтом генерал-полковник Еременко и член Военного совета Хрущёв издали приказ о том, что Сталинград будем защищать до последней капли крови. Товарищ Сталин уже послал пополнения, и они идут к нам».

Дальше выступал Яшин. Сообщение военкома он должен был поддержать духоподъемными стихами. О приказе Еременко и Хрущёва (по сути это был приказ Сталина) он знал, но сейчас, оглашенный вслух, этот приказ и на него произвел впечатление.

Яшин начал со стихотворения о моряках. Написал он его ровно год назад в начале сентября сорок первого, когда немцы рвались к Ленинграду Сейчас оно было очень кстати.

Яшин читал глухо, голос был внятным, но доносился словно издалека и людям казалось, что голосом этого человека говорит сама Москва. Яшин на ходу заменил во второй строфе слова «Невы-реки» на «родной реки», а в третьей строфе «Ленинград» заменил на «Сталинград».

Успех был полным. Жители провожали моряков до самой воды. И даже шли вдоль берега, пока шлюпка не пересекла наискосок затон и не причалила к борту «Кирова».

Яшин долго не мог уснуть. Его мучило, что несколько стихотворении о Волжской флотилии, написанных в Ульяновске и Сталинграде, явные агитки. Даже офицеры на базе траления внимание обратили. Эти стихи явно не дотягивают до Ленинградского цикла. А видел и пережил здесь он уже много.

Один день 23 августа чего стоит.

Наутро командир дивизиона объявил, что начинаются учебные береговые стрельбы. Яшину дали пострелять из пулемета Дегтярева, из винтовки, из ТТ, из нагана. Из хулиганских побуждений он убил змею. Выпустил под ноги чуть не всю обойму: живучей оказалась.

Первая половина сентября — благодатная пора на Нижней Волге. Зной спадает, летнее тепло еще стоит. По затонам и ерикам лениво плещутся нагулявшие жирок сазаны. На открытом плесе бьет малька жерех. Лягушки раздувают щеки, словно хотят сказать что-то свое, важное. Птицы ставят на крыло выводок и не тревожатся еще перелетом. Комара и мошки уже нет, полога не нужны, а теплынь, спать можно прямо на воздухе. Неглубокие воложки, песчаные высыпки и осерёдки хорошо прогреваются и манят накупаться, надышаться Волгой до будущего лета.

Яшину хорошо. Если бы не ужасы бомбежки Сталинграда, он впрямь мог считать свою службу курортом. На кораблях, на переходах, на командных пунктах Яшин научился уединяться, уходить в себя, чтоб продолжать работу над поэмой.

Зона действия Волжской военной флотилии растянулась вплоть до Енотаевска, это почти под Астраханью. В прибрежных селах — Райгороде, Солодниках, Никольском — наблюдательные пункты, посты оповещения, отделения разведки.

А фронт — далековато, на Волге, ниже Сталинграда, главная опасность — воздух. Сквозное движение прекратилось с конца августа, канонерки и другие корабли флотилии замаскированы. Хотя и налеты в сентябре стали редкими.

Питание у береговых подразделений хорошее — за счет местных ресурсов. Дисциплина пошатывается. В Райгороде командир наблюдательного пункта старший лейтенант Климец вышел встречать политработников босым. Бойцы ходят без рубашек. Наблюдательный пункт в одном из домов: в печную трубу до самого пола вставлен столб, на нем укреплена стереотруба. Разведкой командует краснофлотец Зацарин — в его распоряжении тачанка с пулеметом и два верховых. «Как в гражданскую», — отметил про себя Яшин.

Командирам здесь особенно трудно. Один нарушитель разлагает все подразделение. Краснофлотец Нактыша даже политрукам сказал: «Я вам припомню все это». Отправили за Волгу, в особый отдел. Краснофлотца Павлова арестовали: оскорблял командира и не сдал гранату перед отправлением в тыл. Население некоторых сел подавлено: ходят слухи о сдаче Сталинграда, что будет здесь завтра — никто не знает.

Яшин записал в дневник для донесения: «В Райгороде обязательно нужен военный комиссар. Это уже почти не советское село. Хлеб не убирают, пустили слух, что он заминирован».

Краснофлотцы стихи Яшина слушали хорошо. У многих была его книга «Красная горка» — с удовольствием ставил автограф. А по вечерам работал над сталинградской поэмой.

Днем иногда удается развлечься — пострелять из пистолета щук. Однажды прямо со шлюпки настреляли целое ведро. Яшин отличился — даже окуня убил на глубине больше чем полметра. Убитая рыба, оказывается, не всплывает — надо раздеваться и лезть в воду.

В этой командировке в конфликты Яшин почти ни с кем не входил. Хотя характер был у него тяжелый.

Яшин считал себя крестьянином, знал цену тяжкому труду, но никогда не забывал, что он — особенный, он — поэт. И к сослуживцам, кто был равным или выше по званию, в душе, как ни корил себя, все-таки относился свысока. Люди не могли не чувствовать этого. Конфликты зрели на пустом месте. Особенно с теми, кого приходилось о чем-то просить.

На Балтике его измучила болезнь, и он с отвращением писал начальству о необходимости врачебной помощи, дополнительного пайка, госпитализации. Подавал рапорты с таким видом, словно все, о чем просит, начальство должно было сделать вчера. Яшин не всегда следил за тем, что слетает с языка, мог что-то наговорить сгоряча. А сослуживцы каждое его слово взвешивали пять раз, рассматривали так и эдак. Прямота и некоторая наивность возвращались Яшину бумерангом с неожиданной стороны.

Поздней осенью сорок первого года Яшин с жаром уверял соседей по палате, что даже если Москва будет сдана, держаться можно. Это обернулось донесением: политрук Яшин сеет пораженческие настроения, каркает о скорой сдаче столицы.

Он говорил о преследовании формализма в политработе, в ответ появился рапорт коллег о клевете на политический состав.

Однажды был уничтожен тираж уже вышедшей газеты «Балтийский залп»: стихотворение «Владыка мира» было признано политически вредным. А публикация портрета Яшина в газете «Краснознаменный балтийский флот» вызвала бурю негодования у непосредственного начальства — недостоин.

Никак не вписывался Яшин в рамки обычного политработника. И если бы не смелость, проявленная на передовой линии, неизвестно, чем бы кончились все эти рапорты сослуживцев.