Джули Кавана - Рудольф Нуреев. Жизнь [litres]

Критики согласились: хотя Фонтейн превзошла себя и танце вала «блестяще, чудесно, поразительно», как выразился Клайв Барнс, – это был вечер Нуреева. Все писали о том, насколько более отточенной стала его техника. Особенно восхваляли его искрометные антраша. Карсавина, у которой взяли интервью на Би-би-си, говорила о его необычной способности ускорять или замедлять пируэты в полном соответствии с музыкой, а также привлекла внимание к редкому изяществу его почерка. Женственность его движений, фирменные высокие ретире и аттитюды, «устремленные ввысь», как выразилась Карсавина, стали полным сюрпризом для лондонцев, привыкших к «крепким и откровенно мужественным» советским танцовщикам. С того мига, как он медленно вышел на сцену во втором действии, волоча за собой длинный плащ, держа в руке у лица белые лилии, Рудольф очутился в своей стихии – он воплощал романтический образ, «одни лилии и томность». «Его выход был настолько красив, что у многих зрителей слезы наворачивались на глаза… еще до того, как он начал танцевать», – вспоминала Мод.

Но если Рудольф строил свою андрогинную, поэтическую внешность по образцу Нижинского, их трактовка образа была диаметрально противоположной. Альберт у Нижинского, словно вышедший из стихотворения Блока «Незнакомка», был героем в поисках недостижимого женского идеала; Жизель для него – несмотря на все сопротивление Карсавиной – была абстрактным символом, отчужденным воплощением его собственного духовного разлада. И для Эрика духи-вилисы были плодами воображения Альберта, «всего того, чего мы боимся, чего мы пытаемся избежать». Зато Рудольф превратил либретто Теофиля Готье в одну из великих историй любви. Сыграв роковую страсть красивого юноши к женщине старше себя, эти Жизель и Альберт вставали в один ряд с прославленными парами во французской литературе XIX века – г-жой де Реналь и Жюльеном Сорелем у Стендаля, мадам Бовари и Леоном у Флобера. Взаимная нежность и большая разница в возрасте присутствовали и в спектаклях Кировского театра с Аллой Шелест, но теперь появилось отличие: Рудольф понимал смысл романтической любви.

В фильме «Жизель» с Нуреевым и Фонтейн, который сняли через три месяца, зрители чувствуют себя почти вуайеристами. Камера показывает ту необычайную чувственность, какую привнес в спектакль Рудольф. Например, тот миг, когда он, полузакрыв глаза и разомкнув губы, прижимает ладони к лицу, пытаясь воссоздать образ, ощущение, запах руки Марго; или почти неосязаемый трепет, когда она смотрит, как он, тяжело дыша, лежит на спине, поглаживая себя ладонью. Его рука на миг замирает над выпуклостью, подчеркнутой «слишком белым, слишком тесным» трико. «Мы увидели сцену обольщения, – заметил литератор Брайан Мастерс. – Она отвечала на его ухаживания – именно так все и было – с трепетом возбуждения, которое ощутили все, кто был в театре».

На самом деле Рудольф всего лишь до конца вживался в роль, в полном соответствии с принципами «эмоциональной памяти» и «правдой переживаний» Станиславского. «Я был Альбертом, а Альберт был влюблен в Жизель; на сцене я смотрел на нее глазами любовника». Однако после премьеры зрители считали страсти Рудольфа на сцене подлинными. Пошли слухи, что у Нуреева и Фонтейн роман и в жизни. То же ощутила и Марго: «странную привязанность», возникшую между ними, несмотря на то, что она знала: в то время он «был отчаянно влюблен в кого-то другого». Даже Эрика, который смотрел спектакль из-за кулис, охватили смешанные чувства: на личные эмоции накладывалась профессиональная ревность. «Он смотрит… Он смотрит… Он просто не мог понять такого рода успеха и почему он появился». Не дожидаясь Рудольфа, Эрик бросился бежать из театра. «Я гнался за ним, а фанаты гнались за мной. Начались шум и неразбериха».

Тот день, 10 марта 1962 г., суббота, запомнился всем надолго. Быстро распространилась весть о «звездной паре», чья «Жизель» стала «триумфом века». Спектакль удостоился абзаца в The Time.

И несмотря на то, что сценический дебют Рудольфа на американской сцене прошел не на Манхэттене, а в Бруклинской академии музыки (БАМ), казалось, что все балетное сообщество «Большого яблока» пересекло Ист-Ривер, чтобы посмотреть на него. Он вышел на сцену единственный раз на десять минут, исполнив паде-де из «Дон Кихота», которое включили в смешанную программу балетной труппы Чикагской оперы. Но, как выразился один критик, «там собрался буквально весь Нью-Йорк, пусть для этого пришлось ехать в самый Бруклин». Ричард Аведон, который привел в зал группу друзей, в том числе Глорию Вандербильт и Леонарда Бернстайна, сидел в первом ряду. «Оглядываешься по сторонам, видишь вокруг себя старейших танцовщиков, совсем юных танцовщиков… и думаешь: «О господи! Вот оно!» В нескольких рядах за ним, рядом с Александрой Даниловой, сидел Баланчин – единственный человек, на которого Рудольф мечтал произвести впечатление в Америке.

Он вышел уверенно и исполнил адажио со спокойным, скромным достоинством, проявляя трогательное внимание к своей партнерше Соне Аровой. Зрители смотрели внимательно, но нетерпеливо; их возбуждение нарастало по мере того, как крещендо подводило к кульминации: все ждали его сольной партии. Наконец танцовщик занял стартовую позицию на заднем плане сцены, и первая двойная кабриоль вызвала «громкий вздох облегчения и радости». Аведон видел, как перекрестился дирижер. «Когда дирижерская палочка опустилась, Нуреев взлетел вверх. Насколько я помню, он просто взмыл ввысь; никаких приготовлений к прыжку не было заметно». Овация, которая последовала за последним па Рудольфа – «настоящий рев Ниагарского водопада», который перешел в настойчивые ритмические аплодисменты, пока он не повторил свою вариацию, и тогда зал взорвался свистками и криками.

Потом многие танцоры и знаменитости отправились за кулисы, чтобы познакомиться с новой звездой и поздравить его. Многие – но не Баланчин. Поскольку у Рудольфа не было никаких планов на остаток вечера, он с радостью принял приглашение Аведона на ужин, но вначале решил пойти на официальный прием по случаю премьеры в надежде застать там хореографа. Стоило ему войти в зал, как его окружили поклонники. Некоторые из них были белоэмигрантами; им не терпелось поговорить о родине. Их Рудольф игнорировал. «Когда я в Америке, мне нравится знакомиться с американцами… Я остался здесь не ради русских, которые плачут о России». Никаких признаков Баланчина в зале не было. Когда Анатоль Чужой, редактор журнала Dance News, отвел его в сторону, чтобы взять короткое интервью, Рудольф воспользовался возможностью косвенно обратиться к Баланчину. «Балеты мистера Баланчина для меня – новое поле деятельности, которое очень отличается от того, над чем я работаю сейчас, и мне хотелось бы узнать его лучше. Для меня было бы идеально, если бы мистер Баланчин согласился, чтобы я часть года работал в Ковент-Гардене, а часть года – в «Нью-Йорк Сити балет».