Александр Ковинька - Миниатюры с натуры

Сомнение меня взяло. Не может быть, чтобы отец духовный пошел на такой обман: в первый понедельник поста яйца ел. Ну и Вася! Ей-ей, выдумки выдумывает!

В этот день хозяйка ласково разрешила нам остаться дома, поработать на хозяйском дворе.

— Пускай скотина в загонах отдохнет, — приказала. — А на ночь погоните на луга попастись…

Нам что? Делай, как велят.

Вечером забегаю в хату, чтобы сумку с едой на пастбище прихватить. Смотрю, дверь в гостиную открыта. На столе — чего душа желает. И выпить, и закусить… Гость и хозяйка роскошно святую петровку встречают…

Отец Иоанн навеселе посреди хаты стоит в штанах. В таких штанах, как все люди носят… Стоит и басом тянет: «Ревела буря…»

Пел, пел, а потом, схватив хозяйку за талию, начал танцевать и другую песню петь.

Олимпиада тоненьким фальцетом подтягивала и, вырвавшись из объятий, начала возле отца Иоанна игриво, как волшебная фея, полукругом перышком кружить. И скоком, и боком, и сюда, и туда, и скачет, и подпрыгивает… Язычком дразнит, глазом подмигивает, пальчиком кивает… Словно лихие бесенята вселились в молодую Олимпиаду. Хозяйка такие коленца выкидывала, что я от удивления на ночь перекрестился. А она высунет язык и меленькими шажками бежит, бежит и, подбежав к отцу Иоанну, хлоп нежной ручкой по губам!

То перевернется, то начнет лихо кружиться… И, о господи, прости, по тому месту, каким хозяйка ловко и крутила, и вертела, отец Иоанн в свою очередь награждал легоньким пришлепыванием пастырской ладони.

А потом… Боже праведный! Померещилось ли это мне, или какое-то наваждение было? Отец духовный снял с себя золотой крест и этим церковным крестом начал крестить хозяйку. Ударит и скажет! «Да святится!…» Олимпиада хохочет, даже заливается. Ей, очевидно, импонировало такое внимание! Кругом освящает…

Всевидящий! Узрел ли ты с небесной высоты? Где же ты, церковная правда на земле?

Схватил я котомку и быстро побежал к возу.

— Видел? — спрашивает Вася. — Вот она, поповская правда! Так нас и дурачат. Поехали… Правду грузчики у брата говорили: «Поповская религия — опиум для народа…»

Поздней осенью мы распрощались с Комарами. Пошли в город искать людской доли.

Я глубоко верил Васе: сообща людскую долю найдем, Без царей, панов и попов!

Откровенно предупреждаю — в моих записках никаких теорий не будет.

Вот не будет, и конец!

Меня спрашивают: каким ветром вас в смехотворцы занесло?

Какие на вас жизненные факты влияли? Что вас толкнуло за перо взяться? Не привлекали ли вас иные занятия, — например, поднимать гири.

Расскажу. Расскажу, не мудрствуя лукаво.

С детства меня влекло ко всяким штуковинам. Увлекался и гирями.

Почему, спросите, слабенького, хилого мальчика к тяжелой гире потянуло?

Скажу — властный кулак Саранда всю землю захватил. Заграбастал ее до самых крестьянских огородов. Жаднющий-прежаднющий был — воды из колодца не разрешал брать.

Стою я, караулю — не вынырнет ли изо ржи ненавистная чумарка [11] Чумарка — верхняя мужская одежда. .

Стерегу — пусть люди воду берут.

Переступаю с ноги на ногу, в носу ковыряю и на облака посматриваю.

Думаю: «Чому я не сокіл, чому не літаю? Полетел бы над просторами, высматривал бы, по какой меже ненавистный кулак ползет. Не прозевать бы жадюгу».

И вдруг кто-то огрел меня кнутовищем по спине так, что даже в воздухе засвистело.

— Размечтался? А на чьей земле ты размечтался? Ведь на моей кровной стоишь! Траву топчешь, поганец!

Да кнутом, кнутом. По ногам, по ногам. По голым ногам.

Вот тогда и запала мысль: придумать здоровенную-прездоровенную гирю. Вот такую!..

Всем миром раскачать и в кулацкий колодезь — бух!

«Вот тогда, — думаю, — булькнуло бы! Пей, жадюга, воду. Чтоб тебя зола выпила!»

Всякие мысли возникали. Да вот кнут и кнутовище останавливали. Там не стань, там не сядь, туда не ходи, того не бери.

Плохоньких яблочек и тех не рви. Ведь это не твое, чужое — хозяйское…

Сорвешь — бог покарает. Съешь, а черт из болота уже зовет: «Клади язык на адскую сковороду. Будем жарить и поджаривать».

Словом — били, стращали и пугали.

Страху нагоняли и в другом отношении — не бери книгу в руки! Не читай!

В земской школе со мной учился один кулачонок. У его отца был полный чулан книг.

Говорили, в Полтаве на пожаре наворовал. Люди пострадали, а он и на людском горе не прозевал — библиотеку и обгорелые ботинки спас. Сжалился…

Повадился я к этим книгам. «Любитель спасенной словесности» в одно воскресное утро застал меня на месте преступления.

— Это ты, сопливый, к моим книгам прилип — рассматриваешь и читаешь!

Схватил палку и за мной. Прижав книгу к груди, я бежал от него изо всех сил. О терн штанишки порвал, ноги колючками исколол, но рассказов Антона Павловича Чехова из рук не выпустил.

Художественное слово я с детства полюбил. Правдами и неправдами книжечки собирал и в сарае прятал. Мама, бывало, скажет:

— Пойди, сыночек, в сарай. Я там вчера сито повесила. Пойди принеси.

Иду в сарай, а в сарае моя библиотека была. В плетеной кошелке на стене. Моя рука тянется к кошелке, и вот я уже в бузине.

Сито совсем вылетело из головы. Слышу — зовут.

Прибегаю.

— Ну?.. Принес?..

— Нет.

— А где же ты был? Где сито?

— Забыл.

— Как ты там своей головы не забыл!

Чуть только выдалась свободная минута — и я к кошелке, к любимым книгам.

Старшей моей сестре Сане мама не раз говорила:

— Тоненький, худой, одни глаза блестят. А почему, спрашивается? Книжками голову себе забил. Санька! Возьми книжки да в мякине или в полове спрячь. А то зачитается, глупенький!.. С ума-разума сойдет. Припрячь, доченька!

Только дед Спиридон моей науке сочувствовал. Трубку не курил, а водочку пил. Выпьет и навеселе ласково скажет:

— Аз… буки… веди… глаголь… Читай, читай… «І старчата, і панята, усі Адамові діти…»

Дед Спиридон не имел ни хаты, ни земли. Печником был. Ходил по селам и хуторам и печи ставил. В трудовых странствиях и богатую словесную шкатулку приобрел. Множество народных поговорок знал. Бывало, за словом в карман не полезет.

Вспоминаю: о зазнавшемся панском лакее в селе не стесняясь говорили:

— Где-то он одну клепку потерял. Что и говорить — смекалистый, а глуповатый… Глуп так, что и не приведи господь!