Сергей Сухопаров - Судьба будетлянина

Время явно не способствовало футуристам-заумникам – Кручёных, Терентьеву и их немногочисленным соратникам и последователям в Москве и Ленинграде (к таковым, несомненно, надо отнести последовательного ленинградского заумника Александра Васильевича Туфанова (1887 1942), автора книг «К зауми» и «Ушкуйники»). Явно запоздало и создание в 1927 г. в Ленинграде «ЛенЛефа». который намеревался вести работу с «а/ опоязовцами. б/ молодыми исследователями из Института истории искусств, в/ с отдельными товарищами, близкими по своей работе к Лефу, – Тихоновым, Кавериным и т. п.» 107 , а также издавать свой журнал (ни один номер которого так и не вышел). Однако не унывающий Терентьев всё звал Кручёных к продолжению заумной деятельности, консолидации сил. предлагал начать «дикую борьбу» с разной «сволочью», которая, как он говорил, в Ленинграде вдруг остро «почувствовала, что пахнет заумью»: «Этого слова даже и произносить нельзя, оказывается таким страшным, как ещё никогда ни разу!» 108 Он отчаянно взывал к «московским авторитетам» – Маяковскому и Н. Бухарину с просьбой приехать и поддержать. Надеялся он и на скорейшую постановку пьесы Кручёных «Колхоз». Терентьев считал, что неприятие авангарда в России в конце 20-х гг. – недоразумение. сугубо локальное, ленинградское, явление, и для изменения ситуации в свою пользу нужен всего лишь приезд Маяковского, «для временного успокоения». Между тем положение дел у Кручёных в Москве было ненамногим лучше: третье издание «Приёмов ленинской речи» (1928 г.) стало последней типографски отпечатанной его книгой – после этого он перешёл на стеклопечать, а позднее – исключительно на машинопись, т. е., выражаясь современным понятием. – самиздат. М. Марцадури писал по этому поводу: «Неспособность Терентьева и Кручёных понять наступающие времена и новые требования поистине была поразительной. Комментируя это. К. Зданевич писал брату в Париж: „Да. дорогой Илья, теперь не эпатировать нужно (Терентьев плохо усвоил это) […] нельзя применять к литературе приёмов критики 1916–1919, как до сих пор производит Круч“». 109

Заключительным аккордом авангардистской деятельности Кручёных стал выход отдельными изданиями его лирических поэм «Ирониада» (1930) и «Рубиниада» (1930). В какой-то мере их появлению предшествовал и один из лучших его лирических сборников «Календарь» (1925). в основном, составленный из стихотворений кавказского периода. тематически выстроенных по принципу смены времён года, начиная с весны, и оригинального, не имеющего аналогов сборника стихотворных кино-рецензий «Говорящее кино» (1928). толчком к которому стала демонстрация в московском Доме Союзов новейшей немецкой системы звукового кино «Три Эргон». Стихи преимущественно примитивистские, безрифменные.

Установлено, что героиней этих двух поэм. – а также стихов рукописных сборников 1932–1935 гг. «Ирина в снегу». «Книга иринная» и «Турнир иринный» – была его возлюбленная, москвичка Ирина Смирнова, хотя сам поэт считал, что «было бы наивностью искать здесь чей-нибудь индивидуальный портрет». 110

Задачи «Рубиниады» и «Ирониады» Кручёных кратко очертил в предисловиях к ним. подчеркнув, что оба издания возможны «лишь в „дискуссионном порядке“, а потому выпустил их ограниченным тиражом – соответственно 150 и 130 экземпляров. Задачи „Ирониады“: „изощрённость и новизна текста, ирония к существующему […]. введение новых интересов, ритма, словаря“. Поэма и в художественных средствах, поэтике, и в оформлении, выполненном последователем К. Малевича И. Клюном – на обложке примитивистски изображён играющий джаз-бэнд, – носит явную перекличку с кавказскими стихами, многие из которых Кручёных инструментировал, а его соратник К. Зданевич писал тогда же симфонические» картины. Постоянное изменение, изламывание ритма, предельная смысловая насыщенность, динамизм, эмоциональность, аллогизмы. ассоциативные ходы, высокая плотность метафор и неологизмов. в том числе бесконечное варьирование имени Ирина в «Ирониаде». нашли своё органическое продолжение в «Рубиниаде», темой для которой несомненно, послужили воспоминания о годах, проведенных поэтом на Кавказе: «жара, юг, красные краски, раскалённые звуки, кричащее горло». Здесь – та же смена ритмов и настроений, однако с одной существенной особенностью: художник по профессии. Кручёных пишет поэму чистыми красками – контрастными, взрывными, ослепительными, зажигающими акварелями с отчаянными брызгами рубина – Рубинаты.

Поэмы «Ирониада» и «Рубиниада» – эти шедевры, рождённые фактически в последний год существования русского поставангарда. – Н. Харджиев назвал лучшими образчиками любовной лирики Кручёных, перекликающимися с поэмой Маяковского «Облако в штанах».

Примечательно, что столь мощный творческий всплеск у Кручёных пришёлся на конец весны – начало осени 1930 г., т. е. время, особенно трудно переживавшееся в русской литературе в связи со смертью Маяковского. Жена и соратник писателя и кинорежиссёра Александра Довженко (1894–1956) выдающаяся актриса и кинорежиссёр Юлия Солнцева (1901–1989) рассказывала автору этих строк, как 14 апреля 1930 г., в день смерти Маяковского, в номер московской гостиницы, где они жили, буквально влетел убитый горем Кручёных и в слезах повалился на пол комнаты, сквозь рыдания с трудом поведав им о трагической вести.

Уход Маяковского всколыхнул тогда многих, породив в 1930–1931 гг. целую литературу воспоминаний, размышлений. оценок. Как раз тогда Б. Пастернак написал одну из своих лучших вещей – эссе «Охранная грамота», лучшие страницы которой посвящены Маяковскому – от начала футуризма до последних дней. И это при том. что Пастернак в своё время напрочь порвал и с Маяковским, и с его Лефом, поскольку, как он сам писал в одной из анкет 1928 года, «Леф удручал и отталкивал […] своей избыточной советскостью, т. е. угнетающим сервилизмом, т. е. склонностью к буйствам с официальным мандатом на буйство в руках».