Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Когда Булкин появился со своей разноцветной картошкой, Валино лицо выражало пасхальную кротость.

– Паоло, друг, сгоняй в сельпо, купи нам курева и каких-нибудь консервов.

Булкин приставил палец к виску и выразительно им покрутил.

– Паря, ты воще… того… соображаешь?

– Я-то соображаю, но и ты своей головой подумай… Мы никакие не шпионы, и держат нас ни за что.

– Коли ни за что, так выпустят.

– А пока что мы ноги протянем. Слушай, а что если ты меня одного отпустишь, а их будешь сторожить со страшной силой?

– Куда еще?

– Да, говорю тебе – в магазин. Сигарет купить и какой-нибудь еды человеческой.

– В магазине человеческой еды отродясь не бывало, – убежденно сказал Булкин. – Так что нечего и ноги бить. – Однако по его лицу стало ясно, что у Вали появилась надежда.

– Пашунчик, ты же русская душа, ты же золотой парень, выпусти меня на пятнадцать минут, пять – туда, пять – обратно, пять – там.

Булкин тяжело вздохнул. Его доброе простецкое лицо выражало сочувствие и сомнение в дозволенности этого чувства.

– Да что ты беспокоишься? Сам же сказал, что Демина сегодня не будет.

– Валяй, – вдруг решился Булкин. – Через пятнадцать минут чтоб был у меня тут как штык.

Валя вернулся секунда в секунду, держа в руках буханку хлеба, две банки бычков в томате и пачку «Примы». Под мышкой у него торчало что-то длинное, завернутое в газету.

– А это что? – показала я на сверток.

– Это-то? Колбаса копченая. «Краковская», что ли, или «Полтавская».

– Колбаса?! – задохнулся Булкин. – Колбаса в магазине?!

Как ужаленный, сорвался он с места и исчез, даже не притворив за собой двери.

Мы ошалело уставились друг на друга.

– Господа, – опомнился Валя. – По-моему, нас больше некому задерживать. – Он высунулся в коридор и поманил нас пальцем: – А ну, по-быстрому.

Мы выскочили из клетушки, и Леша осторожно щелкнул замком. В коридоре было пусто. Мы прокрались на цыпочках и оказались на улице. Нигде ни души. И тут мы рванули. Петляя между амбарами, мы проскочили железнодорожные пути, редкий лесок и кубарем скатились в песчаный карьер. Оттуда, пыхтя, медленно выползал груженный песком сорокатонный МАЗ. Мы замахали руками.

– Куда вам, ребята? – высунулся шофер.

– В Гаврилино или в ту сторону.

– Кильский цементный завод годится?

Мы закивали и забились в кабину. МАЗ медленно набирал скорость.

– Откуда вы такие нарядные? – шофер, разглядывал наши туалеты и обросшие физиономии моих друзей.

– Из лесу, вестимо. Геологи мы.

– И девка, что ли, геолух? Ну и дела-а.

Я высунулась из кабины – погони не наблюдалось.

– Эй, давай-ка свою колбасу, – вспомнил Леша, ломая буханку.

– «Полтавскую», что ли? – Валя торжественно развернул газету.

Перед нашими носами заблестела бутылка перцовки.

– Ну ты даешь! – восхитился Леша.

Шофер бросил на перцовку нежный, скользящий взгляд.

Валя сорвал зубами алюминиевую крышечку и пустил бутылку по рукам. Описав четыре полных круга, она вылетела в окно и, звякнув о валун, разлетелась вдребезги.

– А подумал ли кто о Паше, о трагичной его судьбе? – спросил Леша.

– Ни черта ему не сделается. Отсидит пятнадцать суток на гауптвахте за ротозейство… с учетом, что я пока не рябая и мне еще не сорок.

– «А люди, между прочим, по двадцать лет сидят, и ничего», – процитировал Валя.

Мы расслабились, закурили. Впереди показались ворота Кильского комбината, но шофер не высадил нас. В приливе братской любви он погнал свою громадину в Гаврилино и затормозил недалеко от палаток.

– Спасибо, старик, выручил. – Валя порылся в кармане и извлек рубль.

– Обижаешь, – покачал головой шофер, отводя Валькину руку. – Я же к вам с душой.

На базе царило мирное воскресенье. Над озером стоял вечерний туман. У берега покачивалась лодка с неподвижными фигурами. Мессалина и Петька удили рыбу. Из крайней палатки четкий голос произнес: «На этом мы заканчиваем еженедельный обзор Би-би-си "Глядя из Лондона"». Затем грянул джаз. У костра коллеги резались в преферанс. Завидев нас, повар Толя издал тарзаний клич. Ребята повскакали, уступая нам место у огня. Петя подгреб к берегу, начальство приветствовало нас ласковой улыбкой.

– Ну-с, явились пропащие, – материнским голосом сказала она. – А я только подумала, куда это они подевались?

Я нырнула в свою палатку. Спальный мешок был раскурочен, чемодан перевернут, на тумбочке валялась чужая гребенка.

– Эй, кто у меня тут шарил?

– Ой, совсем забыли. Гости к нам нагрянули. Грибники. Заблудились в лесу. Плутали целый день, а ночью набрели на нашу базу. Куда их денешь? Оставили ночевать.

– Откуда тут грибники?

– Из Петрозаводска. Инженеры с лесокомбината. Двое мужиков и баба с ними. Так мы женщину в твою палатку запустили.

– Товарищи, дорогие, – всполошилась Мессалина, – а что это вы явились пустые? Где ваши образцы? Где приборы? Уж не утопили ли?

– Боже сохрани, – ужаснулся Валя. – Всё в целости. Оставили на хранение на станции Шелтозеро, у приятеля моего. Демин его фамилия. Может, съездите, заберете?

– Ах ты, черт, обида какая, – всплеснуло руками начальство, – да мы час как оттуда.

– Не нас ли встречали? – Леша был сама светскость.

– Чего вас встречать? Не маленькие, дорогу знаете. Мы этих грибников к скорому петрозаводскому отвозили.

– Ну и дурачье же народ, – вмешался Петя. – Не знают леса, сидели бы дома, грибы на базаре бы собирали.

– А какие из себя грибники ваши? – насторожился Валя.

– Обыкновенные. Парни молодые, а тетка постарше будет.

– Женщина, между прочим, страшила порядочная, – встрял повар Толя и потыкал себя пальцами по щекам. – Знаете, рябая такая, лет сорока. – И он плеснул нам в миски дымящийся борщ.

В нашей семье всегда жили коты. Некоторые – Пасик, Никсон и Кус-Кус – вызывали в душе сильные чувства и оставили добрую о себе память. Особенно Пасик, о котором Иосиф Бродский в Оде, посвященной моей маме, писал: «Там Пасик мой взор волновал».

Мама выиграла двухнедельного котенка в преферанс и объявила конкурс на лучшее имя. Картежное имя Пас было предложено Бродским и единодушно одобрено. Иосиф своего крестника обожал. Кошки вообще были его любимыми животными. В Ленинграде у него жил кот Ося, а в Нью-Йорке – Миссисипи. Как-то Бродский сказал: «Обрати внимание – у кошек нет ни одного некрасивого движения».

Наш Пасик, пушистый и пепельный, без единого постороннего пятнышка, был царственно горделив. Круглые глаза, то синие, как васильки, то зеленые, как крыжовник, смотрели на мир равнодушно и невозмутимо. Он принципиально не реагировал на зов, и даже когда ему совали под нос кусочек курицы или рыбки, пренебрежительно отворачивался и, казалось, пожимал кошачьими плечами: «И из-за такой ерунды вы осмелились меня беспокоить?» Впрочем, этот же кусочек, «случайно» оставленный на полу, исчезал в мгновение ока. Важно было соблюсти правила игры – «не видеть и не слышать».