Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Как большинство тонко организованных натур, Пасик был соткан из противоречий. Когда его пытались взять на руки, не убегал и не сопротивлялся, а млел, проявляя полный паралич воли. Ему можно было придать любую форму: перекинуть через плечо, обернуть им шею, как меховым воротником, или, положив на спину, всунуть между лап «Известия» и надеть черные очки.

Бродский утверждал, что Пасик действует на него умиротворяюще и даже предложил переименовать его в Бром. Но Бром звучал как Гром, и этот звук противоречил буколической котовой натуре. Новое имя не прижилось. В кошачьем имени должен быть звук «с» и желательно – звук «к». Поэтому-то мы и назвали одного из наших котов Никсоном.

В канун 1963 года я издала посвященный Пасику новогодний журнал и назначила себя его главным редактором.

Отдел поэзии в журнале был представлен Бродским, Бобышевым, Рейном, Найманом и моей мамой Надеждой Крамовой. В отделе критики выступила кинокритик Марина Жежеленко, отдел науки возглавил мой муж Виктор Штерн. К сожалению, во время шмона при отъезде в капиталистический мир таможенники среди тонны писем, бумаг и фотографий нашли журнал, вырвали и конфисковали три страницы Витиного очерка о моделировании кошачьего мозга.

Воспроизвожу первые страницы первого номера.

Жил-был под Ленинградом ничем не примечательный колхоз «Сельцо», забытый и Богом, и обкомом. Но находился он на трассе. Убогие покосившиеся избенки облепили Таллинское шоссе, создавая негативное впечатление бедности этого края. А по нему шныряли импортные туристы. И вот однажды некий западный деятель, проносясь на «Чайке» мимо «Сельца», недоуменно поднял бровь и задал неприятный, а может, и провокационный вопрос сидевшему рядом Фролу Козлову, который возглавлял в ту пору ленинградское сельское хозяйство.

Вечером того же дня в Смольном состоялось экстренное совещание. Вопрос поставили перед Никитой, и ЦК постановило: «Превратить колхоз "Сельцо" в передовое советское хозяйство, сделать "Сельцо" жилым поселком городского типа, городом-спутником Ленинграда». Отпустили на это миллионы.

Прошло несколько лет. И вот в «Сельце» вознесся абрикосового цвета клуб с колоннадой, капителями, барельефами и одной кариатидой. Затем воздвигли ясли – школу – детский сад и даже поручили левому художнику расписать стены. Обманутый теплым ветром шестидесятых годов, бедняга создал эскизы панно по мотивам Шагала, но был категорически отвергнут. Ввиду протечки радиаторов детский комплекс пустовал два года. Потом появился блок общественного питания: кафе «Синяя птица» и ресторан «Алые паруса». Своей причудливой конфигурацией блок напоминал то ли бублик, то ли улитку, то ли нью-йоркский музей Гуггенхайма. Не иначе как архитектор Ленпроекта побывал на американской промышленной выставке в Сокольниках.

Завершилось строительство города-спутника шестью пятиэтажными домами со всеми удобствами. Однако колхозники не спешили переселяться. Куда деть личную корову, гусей, поросят? Эти проблемы были решены быстро и мудро: на правлении колхоза председатель доходчиво объяснил народу, что через три недели экскаватор сравняет их избушки с землей. В этом месте запланированы стадион и плавательный бассейн.

…Не успели «пейзанцы» сдать бутылки после новоселья, как в городе-спутнике началась дизентерия. В течение трех дней заболело шестьдесят человек. Тревожные сообщения об эпидемии дошли до ЦК. Отговориться немытыми фруктами не удалось – фруктов в колхозе отродясь не бывало. И назначена была в «Сельцо» комиссия с участием всех, кто проектировал и строил город-сателлит. В нашу проектную контору тоже пришел телекс из Смольного с приказом явиться на место происшествия. Предусмотрительный директор накануне улетел в Казахстан, главный инженер слег с радикулитом, а начальник отдела удачно вывихнул ногу. В члены комиссии записали меня.

И лиловым зимним утром, ставшим поворотным в моей судьбе, я отправилась в колхоз «Сельцо». Замызганный автобус притащился в «Сельцо» с часовым опозданием, и когда я, отряхивая с сапог мокрый снег, ввалилась в правление, там было пусто и тихо. Секретарша, в валенках и позолоченных цыганских серьгах, удивленно подняла ниточки выщипанных бровей и простуженным голосом сказала:

– Вы бы спали подольше, они уже больше часа в ресторане заседают, скоро обедать будут.

В «Алых парусах», за сверкающими полированными столами в виде буквы Т, заседала комиссия, окутанная тяжелыми клубами папиросного дыма. Сквозь стеклянные двери я разглядела бутылки нарзана, бутерброды с чем-то кораллово-красным и дымчато-черным, вазы с пунцовыми яблоками и тяжелыми бананами. Очередной оратор – мне виден был его мясистый затылок – энергично жестикулировал, председатель комиссии ритмично качал головой. Всё выглядело так величественно, что я постеснялась войти, повернулась и побрела по «Сельцу».

В самом центре поселка возвышалась кирпичная водонапорная башня, украшенная белыми гигантскими цифрами – 1963. Вокруг башни громоздились кучи мусора, битого стекла и кирпича. Вдоль развороченной грузовиками дороги, погруженные в талый снег и вязкую глину, извивались доски, изображающие тротуар. Рядом зияли незакопанные траншеи, в которых утопали в воде трубы первой в «Сельце» канализации.

Увязая в грязи, я шлепала вдоль траншей. Вскоре и дорога, и траншеи потеряли свои очертания – глубокие следы шин, как шрамы, избороздили всё вокруг. Не иначе как двадцатитонный БелАЗ буксовал на русском бездорожье. Вот колея оборвалась – похоже, шофер дал задний ход и врезался гигантскими колесами в открытую траншею. Трубы были искорежены и завалены глиной. А вот и следы гусениц – наверное, беднягу-шофера выручал за полбанки колхозный тракторист. Из разбитых труб смердело и что-то сочилось с хлюпаньем и шипеньем. Я подняла голову, и взгляд уперся в гордую Башню—1963.