Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

У памятника Крылову прошло (минус война) всё мое детство. Почти каждое воскресенье мы с папой гуляли в Летнем саду или шли через сад, возвращаясь после детского утренника в Доме ученых. Я даже помню эпиграмму, посвященную этому памятнику:

С Летним садом связана единственная в моей жизни двойка по литературе. Мы проходили Обломова, которого я ввиду его скуки тогда осилить не смогла. Наша учительница, которая из последних сил пыталась привить нам любовь к русской классике, моментально это усекла. Была у нее такая способность. Она вызвала меня и спросила, где встречались Обломов с Ольгой. Я тупо молчала, а с парт доносился свистящий шепот: «В… саду, В… саду».

– Они встречались в саду, – неуверенно ответила я.

– В каком же саду они встречались? – не отставала она, чуя блестящую возможность посадить меня в лужу.

– Я не могу помнить все сады и парки Ленинграда, – обиженно промямлила я. Ирина Евгеньевна рассмеялась и влепила мне двойку…

В юности и я назначала в Летнем саду свидания своим ухажерам. Мы бродили по тенистым аллеям среди мраморных статуй и читали друг другу стихи. Осенние листья шуршали и шелестели под ногами, и казалось, что жизни не будет конца…

Теперь, шагая к памятнику Крылову, я боязливо оглядывалась по сторонам: за каждым кленом и каждой богиней мне чудилась тень кагэбэшного капитана. Когда, наконец, в конце аллеи показался Малышев, я была готова покрыть поцелуями его арийское лицо.

Мой рассказ о возникшем из небытия американском дяде Жорже, о попытках КГБ уговорить его просить в СССР политического убежища, о его таинственной приятельнице Уле Вернер и, наконец, о моей сегодняшней встрече с капитаном КГБ занял не более двадцати минут. Малышев не задал ни одного вопроса.

– Похоже, им нужна ты, а не Ула, – сказал он, – с Улой они могут разобраться без твоей помощи. Думаю, что это попытка завербовать тебя для использования «в общих целях»: то есть слежкой за иностранцами и всего, что с этим связано.

– Что же мне делать?

– Ничего. Абсолютно ничего.

– Должна ли я предупредить Улу?

– Ни в коем случае. Никаких с ней контактов. Отключи телефон. А еще лучше – возьми на неделю отпуск и уезжай из города.

– Он намекал, что мне не дадут защититься.

– Миллионы людей живут без кандидатской степени.

– И еще грозил, что могу остаться без работы.

– Ну и что с того? Разве это высокая цена за чистую совесть? За свободу от их затягивающих в омут заданий? За жизнь без страха разоблачения и презрения друзей? Ты спросила моего совета, Люда. И вот мой совет: никогда никаких одолжений КГБ. С ними флиртовать нельзя.

Мелетий Олегович посмотрел на часы:

– Извини, я тороплюсь. Кланяйся маме и мужу.

Он клюнул меня в щеку, повернулся и пошел к выходу. Я смотрела ему вслед, пока он не вышел из сада, не скрылся из виду и навсегда не исчез из моей жизни.

Прошло два года. Капитан КГБ Станислав Федорович ни разу не появился на моем жизненном пути. То ли органы забыли о моем существовании, то ли Малышев приложил свою спасительную руку. Правды я никогда не узнаю.

Я с помощью электронной микроскопии защитила кандидатскую диссертацию на тему «Состав и свойства лессовых пород степного Крыма» и была оставлена на кафедре в качестве старшего научного сотрудника. Американский дядя Жорж расстался с Улой, женился на француженке Клодин и переехал в Париж.

Как-то темным ноябрьским утром я опрометью летела по лестнице, как всегда, опаздывая на работу. Но все равно остановилась внизу и открыл почтовый ящик. И обнаружила там заграничное письмо в бледно-сиреневом узком конверте. Мой дядя Жорж приглашал меня в гости во Францию.

Кого теперь удивишь официальной бумагой из-за границы? Но тогда, в начале семидесятых, перевитый пурпурными лентами бланк Парижского муниципалитета потряс меня больше, чем послание с Марса.

Вернувшись в квартиру, я позвонила на работу и, подавив душившее мой голос ликование, известила профессора Леонова об остром приступе холецистита. Не прошло и часа, как я влетела в приемную ОВИРа. (Для молодых читателей расшифровываю: отдел виз и регистрации.) Принял меня упитанный блондин с латунным тазом вместо лица по имени инструктор Кабашкин. Виртуозно имитируя улыбку, он предложил стул, пододвинул пепельницу и на полчаса углубился в изучение документа. Когда, наконец, Кабашкин поднял глаза, его латунный таз мягко светился.

– Когда вы предпочли бы ехать?

Я так опешила, что потеряла дар речи. Столь учтивое обращение застало меня врасплох. Я выросла в оранжерейных условиях тотального хамства, и мой организм просто не имел иммунитета против вежливости.

– Н-не знаю… Как только можно будет, то есть… когда получу разрешение…

– Мне лично кажется, что лучшее время – весна, – мечтательно сказал инструктор.

– Думаете, весна? – тупо переспросила я.

– Весна, весна… Весной там всё цветет.

В поднебесье потолка запели скрипки, комната наполнилась ароматом цветущих каштанов и акаций. Моя врожденная подозрительность треснула, как мартовская льдина.

– А раньше нельзя? Например зимой?

– Почему нельзя? Зимой в Париже тоже красиво. Вот только не знаю, бывает ли там снег, – озабоченно сказал Кабашкин.

– А я успею оформиться?

– Почему же нет? Сейчас не сезон, наплыва туристов нет, и всё, что зависит лично от нас, мы сделаем в кратчайший срок.

Над латунным тазом обозначился золотистый нимб. Мы еще немного поговорили о Париже, установив наличие в нем Лувра и Эйфелевой башни, и неохотно расстались. Прощаясь, инструктор протянул мне загадочный список: форма номер шесть, форма номер восемьдесят шесть, форма номер триста три.

– Вас не затруднит обзавестись справочками и заполнить анкетку? Чем скорее, тем лучше, – прожурчал Кабашкин.

Держа анкетку двумя руками по причине ее объема и веса, я пятилась к дверям, бормоча:

– Спасибо, большое вам спасибо, огромное спасибо… всего вам доброго.

Выйдя в осеннюю слякоть, я глубоко вздохнула, сделала тридцать два фуэте и вступила на заманчивый пред-парижский путь.

– Витяй, – сказала я мужу, – тебе надлежит написать и заверить у нотариуса справку, что не имеешь возражений против моей поездки к дяде Жоржу.

– С чего мне возражать?

– ОВИР должен быть уверен, что ты отпустил меня в Париж в здравом уме и твердой памяти, а не под гипнозом или общим наркозом. Это форма номер восемьдесят шесть.

– Ну, если номер восемьдесят шесть, тогда другое дело, – почтительно сказал Витя. – Завтра же возьму отгул и двину в нотариальную контору. А от психиатра мне справки не нужно?