Людмила Штерн - Жизнь наградила меня

Вот как об этом эпизоде написала в своих воспоминаниях Вика Беломлинская: «Ресторан закрывался, расходиться никому не хотелось. Хорошо бы куда-нибудь пойти – Белла почитает стихи, Булат и Саша будут петь… Мы жили на проспекте Обуховской Обороны, у черта на куличиках, к тому же с родителями. Венгеров – на другом конце города, ни Гиппиусы, ни Лебедев к себе не зовут. И тут я придумала… В двух шагах от "Астории" – самый лучший, самый гостеприимный в Ленинграде дом моей подруги Люды Штерн…»

Была проблема с выпивкой, потому что выпивки не было. Белла в замшевых сапогах на шпильках кружила по комнате, протягивая гостям свою роскошную шапку, то ли лисью, то ли соболиную, и просила кидать в нее денежку. Наскребли на две бутылки, которые и раздобыли у проезжавшего таксиста. Мы не очень сокрушались, потому что Белла была уже пьяна, да и остальные гости пришли изрядно навеселе.

Какие песни и романсы пели Саша и Булат я, полвека спустя, не помню, но мне кажется, что витал между ними некий дух соревнования. Оба пели много, чередуясь и достойно внимая нашим выражениям восхищения и благодарности. Много позже я наткнулась на описание нашего вечера в заметках Нагибина о Галиче. Вечер Юрию Марковичу не понравился. Во-первых, он считал, что мы с Викой отдавали предпочтение Галичу, хотя Булат был лиричней (кто бы спорил), а Галич – «предметней и прямолинейней». (Я тогда не знала, что они с Галичем были в затяжной ссоре.) Во-вторых, Нагибин пренебрежительно отозвался о нашем доме: «Типично петербургская старая квартира с высоченными, темными от копоти потолками, кафельными печами и гарнитурами красного дерева. Старинные гравюры с мачтами и парусами угрюмились на стенах…»

Видимо, Нагибин был здорово поддавши: кафельных печей в доме отродясь не бывало. А в защиту потолков хочу заметить, что они были не закопченные, а дивного малинового цвета – мамина дань ее авангардистской юности. Их цвет умилял многих знакомых, а папин друг Лев Львович Раков отреагировал на них такими стихами: «Поменьше красных потолков, побольше вкусных пирожков». Не водилось в доме и гравюр с мачтами и парусами. Папу, знатока русского военного костюма, окружали драгуны, уланы, кирасиры и их полководцы.

Я вспоминаю этот вечер с нежностью и грустью. Главных его героев уже давно с нами нет. Нет красавицы Вики Беломлинской, которая в Америке печаталась под псевдонимом Виктория Платова, нет Нагибина, нет Беллы Ахмадулиной, Володи Шределя, нет Булата Окуджавы. Нет Александра Галича, с которым я подружилась и виделась с тех пор много раз, а последний – у него в гостях в Париже, на улице Виктора Гюго. Он пригласил меня на обед, разрешил принести с собой рукопись моей повести «Двенадцать коллегий» и предложил мне прочесть вслух перед обедом одну главу. «Если понравится, остальные прочту на ночь глядя». Я прочла первую главу и остановилась. «Чего замолчала? Читайте дальше», – велел он. Я прочла еще одну. Из столовой выглянула его жена Нюша: «Обед готов, прошу к столу». Но Галич махнул рукой в сторону двери и велел продолжать, пока я не кончила всю повесть. Это заняло полтора часа. На следующее утро мы встретились на рю Дарю в русской православной церкви и выпили по чашке кофе в соседнем кафе. Александр Аркадьевич попросил принести ему рукописи моих рассказов. А я получила в подарок пленку его концерта в Израиле. Группа сабров изумительно исполняла его песни на иврите. Вечером я улетала домой, в Бостон.

А несколько месяцев спустя Галич странно и подозрительно погиб.

Пора, пора оглянуться назад. О чем мечтала? Чего достигла? И, разумеется, кто виноват и что делать?

Я родилась и выросла в обыкновенной коммунальной квартире и училась в обыкновенной средней школе. Я мечтала быть астрономом, писателем и дипломатом, а вместо этого окончила Горный институт и несколько лет служила в проектных конторах с немузыкальными названиями Ленгипроводхоз и Лентисиз. Пробив три года баклуши в аспирантуре Ленинградского университета, я защитила диссертацию о микроструктурах лессовых пород и неотвратимо двигалась к пенсии. В рабочее время я читала самиздат или сочиняла телеграммы, которые послала бы на кафедру, если бы удалось покинуть пределы…

На самом деле, меня ни разу не выпустили за границу, и со мной не приключилось ничего, что стоило бы увековечить. Я не вскарабкалась ни на пик Ленина, таща за собой бюст Сталина, ни на пик Сталина, волоча на веревке бюст Ленина. Я не вышла на Красную площадь ни в октябре 1956-го, ни в августе 1968 года. Я не отморозила в тайге руки, ноги и железы внутренней секреции и не стала после этого солисткой Большого театра Союза ССР. Я не совершила полет в космос, не сочинила «Поэму без героя» и ничего ни от кого не надоила и не настригла. Когда я приносила свои рассказы в газету или журнал, мне в редакции говорили: «Нам понравилось, мы очень смеялись. Но напечатать это нельзя. Мы это знаем и вы это знаете. Так что не взыщите».

Череда бесцветных лет то обтекала меня мутным потоком, то несла за собой, как пустую консервную банку.

Наконец, я приняла решение, которое самый взыскательный писатель не постеснялся бы назвать судьбоносным…

…С того дня, как мы подали документы на выезд, время остановилось. Согласно календарю, оно текло, и очень быстро. Прошло, должно быть, месяцев шесть или семь. Но в памяти моей они слились в один изнурительный день без числа, наполненный страхом, что разрешат, и ужасом, что откажут.

Семья превратилась в руины. Муж Витя распластался на постели с температурой сорок и неопознанным диагнозом. Мама, обычно энергичная и подтянутая, сидела в халате непричесанная и, раскачиваясь, как старый еврей на молитве, тоскливо и монотонно повторяла: «Нет, я не поеду, нет, нет, не поеду. Почему я должна, кто меня гонит? Здесь вся моя жизнь… Ни с того ни с сего… Я с места не тронусь… никуда… никогда…»

Моя душа отзывалась на это тихое бормотанье волною мутного раздражения, нежности, раскаяния и вины.

Шестнадцатилетняя дочь Катя словно окаменела, не в силах прийти в себя после школьного собрания, на котором одноклассники под руководством учителей и директрисы заклеймили ее как гнусную предательницу, променявшую красные знамена родной страны на красные пустыни государства Израиль. Детям даже было предложено физически плевать в нее, но никто из ребят этой возможностью не воспользовался. Справедливости ради надо сказать, что советская родина в лице инструктора райкома партии протянула неблагодарной девчонке отеческую руку, предложив проклясть родителей и остаться в единой семье народов. Но черствый ребенок, напичканный мной валиумом, ответил «нет». «Вы представляете, она даже не плачет!» – возмутилась директриса, жалуясь на Катю одной из мам.