Татьяна Раутиан - Рассказы бабушки Тани

Построили новую школу почти рядом с нашим домом. Напротив школы был парк. Около входа это был «культурный» парк. Там был тир, качели, карусели, эстрада. По вечерам играл духовой оркестр и были танцы. А подальше от входа — парк был «дикий». Просто лес, кусты колючие, чаща непролазная. Там на большой перемене мы играли в казаки-разбойники и в прятки. Прибегали на урок все взмыленные.

В классе было отверстие для воздуха. Около самого пола. Совсем рядом с моей партой. И вот однажды была контрольная по математике. В классе стояла прямо мертвая тишина. Все решали задачки. Я их решила и стала глазеть по сторонам. И вдруг мне показалось, что-то пошевелилось в этом отверстии. Присмотрелась — а это мышка выглядывает. Глазки блестят, как бусинки, усы шевелятся. Спряталась. Снова высунулась. Спряталась. Я отщипнула маленький кусочек булочки и положила на пол около мышиной «норки». Скоро мышка опять высунулась, увидела кусочек и — хвать! — утащила в норку. Я положила еще кусочек, но подальше. Мышка снова вылезла, побоялась немного, но потом осмелилась и взяла кусочек. Потом она совсем перестала бояться. Тогда я взяла шапку и подержала ее над мышкой. Когда мышка привыкла и перестала бояться шапку, я выпустила ее из рук. Шапка — хоп! — упала и накрыла мышку. И вот она уже выглядывает из кулака.

Оказалось, что мышки очень быстро приручаются. Стоит ее подержать в руках час-другой, как она уже не убегает. Я принесла ее домой и посадила в банку. Но там было очень мало места, и мышка все время старалась выпрыгнуть. Тогда мы посадили ее в пустой аквариум. Ей сделали домик из бумаги и «норки» — бумажные трубочки. И чтоб видеть, как она бегает, кормушку и поилку поставили не в домике, а «на улице». Мышка грызла всякие бумажки и даже свои трубочки-норки и уносила маленькие кусочки к себе в домик. Она сделала из них себе мягкую постельку-гнездо. Днем я брала мышку с собой в школу. Она сидела в парте и грызла семечки. Но потом мы подумали, что мышке скучно без других мышек, и решили наловить ей товарищей.

Можно ловить мышку очень нежно. Стаканом и пятачком. Это очень интересный способ. К пятачку хлебным мякишем или воском приклеивают спичку, на спичку натыкают кусочек хлеба или сыра. Потом ставят пятачок на ребро, а стакан — на пятачок. Очень трудно так поставить, чтоб пятачок не упал. Но я сумела! «А почему?» — спросишь ты. А потому, что натренировалась, когда бабушка играла с нами в бирюльки.

И вот лезу утром под кровать — и вижу, что, пока я спала, мышка залезла под стакан. Она, наверное, начала грызть сыр и дернула его, а он дернул спичку, а спичка дернула пятачок! И он упал! И мышка оказалась под стаканом. Тут я ее — хвать! — и в аквариум, в «мышиный мир». Вдвоем им там стало веселее. Мы любили смотреть, как они там бегают. Но потом подумали, что им все-таки плохо жить в таком тесном месте, где ни трава не растет, ни солнышко не светит.

И выпустили их в соседний сад. Там им хорошо будет жить — полно яблок и других мышек. И мама сказала:

— Молодцы вы, что выпустили их. Теперь в доме не пахнет мышами.

Мама очень не любила, когда в доме пахнет мышами. Или кошками. Или псиной. Поэтому кошек у нас не было, а Пушок жил больше во дворе, чем дома. Папа сказал, что собаки — животные «территориальные». По строгому маминому взгляду Пушок понимал, что квартира — это мамина территория и что он тут не дома, а у нас в гостях. Заслышав мамины шаги на лестнице, он делал нам хвостиком «до свидания» и пулей вылетал во двор.

Изюм — это Украина. Но школа наша была русская. И украинский язык был «второй иностранный». Первый иностранный — немецкий. Но почему-то немецкий мы не учили совсем, хотя уроки были. На уроках немецкого ребята носились, бегали по партам, кричали, кидались жеваной бумагой, пускали бумажных голубей. А наш учитель немецкого занимался только с одним мальчиком, который сидел за первой партой, прямо у учительского стола. Вот они там тихо по-немецки разговаривали. А на всех остальных не обращали внимания.

Но так было на немецком. А украинский был нормальный урок. Нам было особенно интересно. Потому что украинский был не очень-то иностранный. Ведь все кругом говорили на украинском или на какой-то смеси украинского и русского. Наша учительница украинского сказала: «Чтобы понять украинский язык — читайте украинских классиков».

Я их и прочитала. Лесю Украинку, Панаса Мырного и Шевченку. После этого уже хорошо понимала по-украински и даже смогла дочитать книгу Беляева «Звезда КЭЦ» по-украински. Я не успела ее дочитать в Питере.

Правда, когда почитаешь украинских классиков, то поймешь, что такое на самом деле украинский язык. Он очень красивый, певучий. Понятный — но звучит не так, как русский. Многие слова те же, что и русские, но произносятся по-другому.

Например: В, У и Л, три буквы — совершенно разные, а произносятся по-украински так, как будто это один и тот же звук. Он похож больше на У, чем на В или Л. Например, колбаса по-украински пишется ковбаса. А говорится «коубаса».

Некоторые слова одинаковые с русским, но означают другое. Например, чоловик . Понятно, что это — человек. Но по-русски это любой человек. Мужчина, женщина, маленький или старенький. А по-украински это — муж или вообще мужчина.

Украинский язык — свободный! Говорится так, как удобнее говорить. И пишется часто так, как говорится. Но, может быть, это только в стихах?.. Ведь у Шевченки даже такое слово, как Украина, пишется и произносится по-разному. Иногда — просто «Украина». А иногда «На Украйну iдить, дiти, в нашу Украину». В одном и том же стихотворении и «в», и «на». И «Украина», и «Украйна»! И даже «серед полю широкого на Вкраiнi милiй». Мне это очень нравилось.

Мы, конечно, стали тоже говорить по-украински. Получался не очень украинский, но все-таки. Если не знали украинских слов, то русское слово так «по-украински» произносили, что и не узнать.

Когда во время переписи населения к нам домой пришли переписчики и стали спрашивать, какой у нас родной язык, мы, к ужасу папы, ответили, что — украинский! Мы заранее договорились так отвечать. Потому что папа все время боялся, что мы забудем русский язык. И нам очень хотелось папу немножко подразнить и попугать. Но папа, конечно, зря боялся. Наш украинский был больше игра, чем всерьез. Но не могли же мы разговаривать с нашими друзьями-ребятами на разных языках! А когда вернулись в Ленинград, то наш украинский мгновенно исчез, как будто его и не было вовсе. Потому что не с кем было по-украински разговаривать.

В этот день в 1939 году в Изюме была демонстрация. И все надевали какие-нибудь праздничные костюмы. К нам приехала бабушка и привезла с собой маскарадный костюм, очень красивый, цыганский. Когда-то, давным-давно, этот костюм сшили для папы, Глеба Николаевича. Тогда ему исполнилось 11 лет, и он был одет девушкой-цыганкой. Никто его не узнал! А теперь мне было 13 лет, и костюм этот был как раз.