Александр Петрашкевич - Машеров: Теперь я знаю...

- До-мой!..

Петру Мироновичу не без труда удалось усадить его на место. А секретарь по идеологии шепотом скомандовал бежать за кули­сы и дать любой танец. Я заколебался, и он не без злости в го­лосе довольно громко прошептал:

- Та-нец!

Я оказался за кулисами, но изменить что-либо было невоз­можно. Танец не был "заряжен", а на выход стояла знамени­тость с "Соловьем" Алябьева. Я вернулся и солгал шефу, что сейчас будет "Бульба". Тем временем над залом разлилась трель соловья, и Генсек опять поднялся. Зал удивился, соловей по­перхнулся, а "дорогой" произнес громко:

- До-мой. - И уже совсем настойчиво. - Я хочу домой!

- Занавес! - скомандовал секретарь министру, и тот рванулся за кулисы.

Занавес накрыл "соловья". Зал зашумел от удивления, а Пер­вый секретарь ЦК КПБ, кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, П. Машеров с художником В. Громыко, артистом 3. Стомой, композитором Ю. Семеняко, поэтом М. Танком, сгорая от стыда, под руки выводил из зала "ум, честь и совесть нашей эпохи". Совпартактив удивленно хлопал глазами и спра­шивал сам у себя:

- Что, уже все?

Из театра Брежнева привезли в ресторан гостиницы "Юбилей­ная", чтоб под ее лучами и с ее благословения поднять чарку за город-герой Минск, который наконец получил свою заслуженную награду. Ну, а то, что получил ее через годы после "высочайше­го" указа, - так лучше поздно, чем никогда.

Столы ломились от заморского и отечественного питья, ко­торому соответствовала закусь. За столами уже сидело высшее чиновничество и страдало оттого, что дорогой гость где-то за­держивается, а без него к трапезе нельзя было приступать. Поте­ли и слезились бутылки, освободившись из ледовых камер. Под­таивал ледок под шампанским. Балычки, охотничьи колбаски, полендвички, заливные язычки, салатики и прочие разносолы жда­ли своей незавидной участи.

Брежнева под руки привели в зал и посадили за длинный стол, который обычно называют "столом президиума" и за которым сидят только самые-самые во главе с наисамейшим. Пока наисамейший топал от порога к этому столу, челядь устроила овацию и, как мне казалось, не столько от "верноподданнических чувств-с", сколько от "предвкушения-с" привычного кайфа от напитков, закуски и речей.

Но до тостов и приветствий дело не дошло, хотя они не толь­ко предполагались, но и заранее писались. С помощью ассистентов-адъютантов гость встал на собственные ноги. Зал притих в ожидании речи. А Генсек неожиданно отодвинул в сторону бумажки и пошел на незамысловатый экспромт:

- Ну, что, товарищи, врежем?!

Зал завыл от восхищения человеческой простотой вождя и по его непосредственному примеру врезал до донышка. У огорчен­ного и растерянного Петре Мироновича, видно, было уточняющее-алаверды, но произнести его он не успел, вождь старался подняться и, как тот знаменитый Органчик, о писанный Салтыко­вым-Щедриным, повторял:

- Домой... Я хочу домой!.. И не возражайте, если я хочу!..

Никто "не возражал". Петр Миронович отступил в сторону. Слуги почти вынесли недужного на свежий воздух. До железно­дорожного вокзала кортеж с московскими гостями проводило высокое республиквнское чиновничество и представители от го­родов и районов. Остальные же, православные атеисты, проявив здравый смысл, остались в ресторане и пили до рассвета за себя и за того парня.

О самочувствии Петра Мироновича во время торжеств и после "высочайшего посещения" можно не говорить. Оно не принесло ему ни радости, ни светлых перспектив. Казалось, что пересуды, до­гадки, сплетни, анекдоты заполнили всю затхлую атмосферу про­винции. Выстраивались невероятные предположения и проекты, да­же такие, что дни Машерова на должности Первого "сочтены". Ко­му вся эта свистопляска была нужна, догадаться не трудно. Обыва­теля словно готовили к прощанию со своим героем.

Моральный террор из первопрестольной активизировался и уси­лился, когда Петр Миронович с государственным достоинством при­нял делегацию сенаторов конгресса США. Руководитель этой деле­гации, кстати, наш земляк из Слонима, возвратившись в Вашингтон, в ответе корреспонденту на вопрос, кто может быть преемником престарелого Брежнева, будто бы сказал, что в Политбюро все ар­хистарые. Есть, мол, там только один образованный, интеллигент­ный и еще не старый Петр Машеров из провинции.

Если этого на самом деле и не было, то могло быть выдумано в среде членов и кандидатов в члены Политбюро или в аппарате ЦК КПСС, где с нетерпением ожидались большие кадровые пе­ремены, безусловно, разрабатывались сценарии этих перемен. Параллельно со сценариями придумывались и анекдоты про дур­ного Леню, в которых нередко фигурировал разумный Петр. Ис­тория давно засвидетельствовала и сегодня подтверждает гени­альность российского чиновничества в закулисных кадровых ин­тригах.

Стоит вспомнить козни и совсем уж подлого характера, в форме вопроса: почему это Машеров не погиб во время ареста его немцами в 41-м? Почему это они только подержали его под арестом и отпустили?.. Такие сплетни, естественно, фиксирова­лись службой и ложились на бумагу, а бумаги, вполне вероятно, поступали на стол объекту интриг.

А почему было и не дать понять "умнику", что он на крючке, как может попасться на крючок любой советский пескарик. Нач­нешь дергаться - и поплавок подскажет, что пора подсечь.

Думается мне, что отстранение от должности Петр Миронович как-то пережил бы. А пережил ли бы он безосновательную дис­кредитацию и собственную дегероизацию, сказать трудно, потому что был он не просто героем, а Героем национальным.

Знаю, и знаю точно, что последние месяцы перед своей гибе­лью на работе он как-то еще держался, а "дома был как в воду опущенный" - удрученный, задумчивый, замкнутый.

В августе 1980 года Петр Миронович был на торжествах в Ал­ма-Ате. 28 августа телепрограмма "Время" крупным планом по­казывает Л. И. Брежнева. Его приветствует П. М. Машеров. И здесь происходит что-то беспрецедентное - генсек-маршал отво­рачивается с гримасой неприкрытого раздражения...

...В тот трагический день 4 октября 1980 года он наденет светлый костюм, которым раньше почти не пользовался. "Теперь я знаю, как меня будут хоронить", - скажет он сразу после сво­его юбилея. Что это? В шестьдесят лет человек предчувствует смерть? Готовится к ней? Знает, как торжественно-юбилейно произойдет это? Видит себя мертвым?

Хоронили красиво, но странно. Для сотен тысяч людей эта смерть стала трагедией, и они настояли на том, чтобы время дос­тупа к гробу покойного было продлено. Для начальства - да простит меня Бог, - это было мероприятие.

Странно, что из Политбюро и вообще из ЦК КПСС в адрес се­мьи покойного не поступило ни одного телефонного звонка, ни одной телеграммы соболезнования. Почему там забыли об эле­ментарных приличиях, о которых уже на протяжении тысячелетий знает обычный хомо сапиенс? Что хотели сказать нелюдским молчанием?