Сергей Васильев - На разломе двух времён. 80-е

В этот момент на сцену выбежала декан факультета МАИ [2] Московский авиационный институт. , женщина преклонных лет (МАИ занимал часть помещений в нашем здании, и она пришла посмотреть, что тут слушает ее молодежь). Она резко выдернула электрические шнуры аппаратуры из розеток и гневно крикнула в зал.

– Это – безобразие, кошмар и пошлость! Это невозможно, нельзя слушать!

Зал загудел. В тот момент еще не было понятно, чего хотели студенты-зрители. То ли они были возмущены песней и всем происходившим на сцене, то ли выходкой декана соседнего факультета.

Казалось, что все в смятении. Нужно ли продолжать это действо? Мне самому в первый момент этот текст не понравился. После гребенщиковских светлых песен «Под небом голубым есть город золотой…» вдруг на сцену выходит мужик, корчит рожи и хрипло кричит в микрофон, кривляясь в конвульсиях.

Вслед за деканом на сцену вырвался и я. Будучи секретарем комитета комсомола и как бы отвечая за все происходящее, я обратился к залу.

– Мы хотим это продолжать?

В тот момент мне казалось, что зал ответит: «Нет, не хотим! Давайте это остановим!»

На сцене стояли я, молодой секретарь комитета комсомола, и Петр Мамонов. Он молча, улыбаясь, ждал… ждал, чем все это закончится. Он покорно стоял, слушая крики и свист, но зал неожиданно закричал.

– Продолжаем!

Я еще раз переспросил.

– Мы точно хотим это слушать?

– Дааа! – уже со злостью на меня и на декана стал кричать зал.

И Мамонов продолжил петь.

Он пел жестким хриплым голосом. Это был не юный Гребень, это был уже взрослый, потертый советской жизнью мужик, со своим пониманием смысла и сути этой жизни.

С каждой новой песней зал начинал лучше и лучше улавливал его ритм. И то, как он скручивал при этом ноги и руки, все более и более приходило в гармонию с текстом. Уже и до меня начал доходить тайный смысл действа.

Эта жизнь – невыносима! От нее корежит!

И если уж петь, то петь с надрывом, чтоб глаза навыкат, чтоб хрип заглушал звук, чтоб слюна летела изо рта, чтоб хотелось ломать и крушить. Его тошнило от окружающей действительности, от примитивности жизни и безысходности бытия. Поразительно, но когда он пел и хрипел, вдруг исчезало его заикание. Оно как будто переходило в конвульсии рук и ног, а текст ровным ритмом шел в зал.

Уже к завершению первого концерта он стал нашим кумиром. Следующие группы, кого мы приглашали к нам, не взрывали мозг настолько. Они пели что-то про свободу, демократию, но это было уже не то. И мы опять позвали его. Второй концерт Петра Мамонова в нашем зале был его триумфом.

Мы знали наизусть все его песни и «корежились» вместе с ним. Он стал нашим моральным авторитетом.

Нельзя принимать пошлость этих дней, а если она липнет, плюй ей в лицо.

Здравствуй, Сергей!

На этой неделе вышел третий номер «Нового мира», в котором напечатана «Последняя пастораль» Алеся Адамовича. Брось все свои дела (кроме свадьбы) и прочитай ее. Если у тебя не хватит времени или терпения, то хотя бы внимательно изучи следующие страницы: 33, 34, 35, 38, 39, 47, 50, 51, но потом все равно прочитай всю пастораль.

Это то, о чем мы с тобой говорили два месяца назад, это то, что привлекло внимание особого отдела. Если б Алесь Адамович (а он воевал в сороковых) служил сейчас в Хмельницком, то он бы уже сидел на Колыме за антисоветскую пропаганду.

Недавно Чингиз Айтматов по телевизору сказал, что у него редко бывает день, когда он не размышляет о предстоящей возможной катастрофе. Я могу сказать, что он просто счастливчик, у меня нет часа, свободного от этих тяжелых дум. Еще 2-3 года и на нашей планете начнутся события посерьезнее «битв революции». Куда б ни качнулась стрелка весов, на тишь и благодать ляжет крест. Люди все еще цепляются за какие-то счастьица и счастьишки, но корни уже надорваны, и малейшего порыва ветра будет достаточно, чтобы все пришло в движение.

«Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…» – это я уже ощущаю собственной шкурой, каждой ее клеточкой.

На свадьбу, к сожалению, не приеду. Поэтому прими мои поздравления и все лучшее, что можно пожелать Другу.

Весной в Москву приехал друг и позвал меня на тайную диссидентскую сходку.

– Там будут иностранцы, – заинтриговал он. – И не просто какие-то европейцы, а американцы.

Живых американцев я еще никогда не видел и потому пошел с интересом.

Разговор на этой тайной встрече предполагался о «разоружении и демократии». Вообще наиболее «диссидентской» темой в то время была именно антивоенная. То ли потому, что афганская кампания была в самом разгаре, то ли потому, что против советской армии что-либо говорить нельзя было вообще.

Встреча с «американцами» была назначена в номере одной из московских гостиниц. Вся группа, а нас было человек восемь, собиралась с разных сторон на одной из станций метро. Было условлено, что встречаемся у крайней колонны по ходу поезда.

Там мы и встретились: я, мой друг, парень нашего возраста со своей подругой и еще несколько человек постарше. Это были в основном какие-то полунаучные сотрудники с бородами и в очках. Им было лет по 30.

Оттуда, от колонны на станции метро, мы отправились в гостиницу. Я не помню уже, в какую именно, но она была большая, серая и многоэтажная. «Американцами» оказались две тетки лет 40, толстые и в очках. Русского они не знали, и «тайная» беседа шла исключительно на английском, точнее на американском английском, и потому ход разговора я улавливал с трудом. Я кивал, когда все кивали и улыбался, когда все смеялись. Стыдно было показывать, что мой английский столь плох. Но, даже едва разбирая речь американок, я видел, что их с трудом понимают и все остальные «молодые советские диссиденты».