Анатолий Найман - Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

В этом трехстишии главное слово – «на пороге стоит судьба». Я имею в виду, что, когда я приходил на день рождения к ней живой, или вообще приходил по складывавшимся условиям – переводили что-то, или что-то надо было редактировать, или просто поговорить, – она выходила . Это была Анна Андреевна Ахматова – старая, грузная, седая женщина, медленно ходившая, а вместе с тем, время позаботилось высечь в ее внешности черты вот этой античной судьбы, древней античной судьбы, Ананке. Это она выходила. «На пороге стоит судьба» – для меня эта строчка буквальна: вон то крыльцо. Даже есть фотография такая, где я стою внизу, разговариваю с ней, а она смотрит на меня сверху, и это лицо у нее уже не ее индивидуальное только, а лицо античной судьбы.

Ахматова – современница своих ровесников, которые были фантастически одаренными поэтами, и у каждого из них легко найти строчку, строфу, стихи, несколько стихотворений, предъявляющих репрезентативно их гениальность. У этих Мандельштама, у Цветаевой, у Пастернака, у Маяковского, у Ходасевича. А что-то такое ослепительное найти у нее очень трудно, потому что она на вид говорит вроде того, как люди говорят, как мы с вами. Это не то, про что три года назад в записи говорил здесь Бродский, хотя кажется близким по теме. Для меня, сколько я над этим ни бился, никак я не натыкался на стих, помеченный исключительностью. А потом вспомнил, у нее есть не очень известное стихотворение 16-го года, которое начинается: «По неделе ни слова ни с кем не скажу». А кончается так (простите, что пересказываю затрапезной прозой): там появляется незнакомый человек и спрашивает ее: «Ты не та ли, кого я повсюду ищу?» «Я чужому ответила: «Нет!»» – говорит она. И тогда он называет четыре приметы страны, «Где мы встретиться снова должны: / Море, круглая бухта, высокий маяк, / А всего непременней – полынь… / И как жизнь началась, пусть и кончится так. / Я сказала, что знаю: аминь!». Это настолько слова привычные, настолько не останавливающие на себе внимание, что довольно трудно увидеть неуместность слова «аминь» в этом тексте. Меня будут разубеждать, да я и сам могу доказывать, что нет, нет, вполне уместно. Но на самом деле оно появляется откуда-то ниоткуда, это слово.

Или вот мы сейчас здесь, в пору цветения шиповника. У Пруста есть невероятно знаменитые две или три страницы о боярышнике, о цветении боярышника, которые он сводит к образу девушки-католички, нарядившейся к церковному празднику: по-французски этот куст называется «aubepine», куст зари, русское же свое имя получил от прелестной барышни-боярышни, совпадение понятно, легко объяснимо. Но Ахматова написала: «шиповник так благоухал, что даже превратился в слово». Я не сопоставляю эти строчки с прустовскими – разный подход, можно сказать, разный жанр. Но это ведь очень редкие слова, это слова одной из первых глав Книги Бытия, когда Бог называет первые четыре стихии. Называет Он, а потом говорит человеку: «А дальше называй ты, как назовешь, так и останется». Время, когда человек называл одним словом, прошло давным-давно, новое слово стало зависеть от уже существующих. Поэтому Пруст и тратит на «боярышник» несколько страниц. И вот ахматовский шиповник сам, помимо человека, себя именует. Он «так благоухал, что даже превратился в слово». И, несмотря на мощь этого высказывания, следуют еще две строчки, тоже совершенно ошеломляющей мощи, а именно: «Шиповник так благоухал, / Что даже превратился в слово, / И встретить я была готова / Моей судьбы девятый вал».

У Ахматовой есть четверостишие памяти Блока: «Не странно ли, что знали мы его? / Был скуп на похвалы, но чужд хулы и гнева, / И Пресвятая охраняла Дева / Прекрасного поэта своего». С того времени, как первый раз прочел это четверостишие – а я тогда уже вошел в ее стихи поглубже, – и в особенности с тех пор, как не только стихи, но узнал и лично Ахматову, я испытываю желание обратить ее слова о Блоке к ней самой. Что-то сохраняло человека, перенесшего судьбу, почти невыносимую. Подумайте, что при том, что она перенесла, она никогда не подавала себя как мученицу. Этого совершенно не было в заводе. Мы могли поражаться тому, что мы видим живую Ахматову, ту самую, у которой расстреляли первого мужа, погиб в лагере последний муж, которую вся страна, как она говорила, от Либавы до Владивостока поносила, как монахиню-блудницу. При виде которой люди переходили с одной стороны улицы на другую, чтобы с ней не поздороваться. Но она вовсе не жаловалась и не подавала себя как жертву. И посмертная ее судьба, уже сопровождающая наши встречи здесь, так же недоброжелательна по отношению к ней.

Знаете, я скажу одну вещь, которую мне жена сказала не говорить, потому что зачем против себя раздражение возбуждать. Дело в том, что есть такая поговорка: «Дьявол – обезьяна Бога». Всякий музей человека – это обезьяна этого человека. Он вроде бы и похож на этого человека, и не несет никаких его черт. Никакого этого человека-огня. Нету этого вовсе. А вот в наших встречах здесь, абсолютно неформальных, возможно, и дрожит ультраотзвук уникальности Ахматовой, как неизвестно откуда явившегося нам существа. Здесь присутствуют и молодые люди, и главное, что дети, – вот они, я допускаю такое, когда-нибудь об этом вспомнят и скажут: мы сидели под этими соснами, мы слушали там такие-то ее стихи или по ее поводу прочитанные стихи.

Я не удержусь вспомнить несколько эпизодов коротких из наших собраний. Первый раз это было – мы приехали сюда, я бы так сказал, «вас было мало и нас было мало». Шел дождь. Я какое-то обычное вступление сделал, а потом говорил Аксенов. Он говорил, что впервые видел ее, когда приехал ко мне сюда, и здесь горел костер, и плясали цыгане. Я это слышал уже в третий раз. Когда был в Америке и там читал две лекции у него в университете, он там тоже это сказал, оба раза. Во второй я просто сказал ему, что ты выдумываешь. Тем и кончилось. В Комарове я решил на это не реагировать, но тут как-то слишком это выглядело бы вызывающе, и я сказал ему, пока рассаживались: «Только без цыган. Какие цыгане?» Он сказал: «А жена Баталова?» И действительно жена Баталова, она была цыганка, она была танцовщица, и она, естественно, не танцевала, а так все смотрела отрешенно, неподвижно в огонь, но так оно трансформировалось в его голове. Но на этот раз он не сказал, что кто-то танцевал.

Некоторые сделали из таких безобидных шуточных упоминаний об Ахматовой умозаключения, оправдывающие их неприязнь к ней, неприятие, разоблачение, обличение, сделали на этом даже некоторую карьеру. К примеру, такой американский советского происхождения профессор из университета Калифорнии, он всю жизнь обличает Ахматову. Каким образом обличает? Он ее вставляет, фигуру Ахматовой, в координаты обычного буржуазного американского общества, и там ее некоторые поступки начинают выглядеть как выходки, а некоторые заявления как вымысел. «Люди переходили улицу, чтобы не поздороваться». Мало ли почему переходят. Зачем выдумывать? И где это у нас в Соединенных Штатах переходят улицу? (А у них действительно крайне редко переходят. А у нас очень часто.) Очень просто сделать такую перестановку, подстановку, после которой Ахматова уже и не Ахматова.