Анатолий Найман - Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться

И прочту два давних стихотворения. Одно написано сразу после смерти Ахматовой.

И тогда уже, «заодно», как говорят в одном, любимом мною анекдоте, чтобы второй раз не вставать, я хочу попрощаться не только с Анной Андреевной Ахматовой, которая в этом доме жила и которая называла его «архитектурной виртуозностью», потому что здесь на какой ни есть, но все-таки площади архитектор умудрился разместить одну-единственную маленькую жилую комнату, а остальное все переходы, коридоры, веранды, террасы. Как говорится, «каково же было мое», когда Жуков сказал – мы тогда еще были в очень церемонных отношениях, мы и сейчас достаточно церемонны, но тогда были в еще более – сказал: «Вы не могли бы приехать и посмотреть, насколько это похоже на то, что было при Ахматовой?» Мы приехали, это было так, как в самом начале моего здесь рассказа о событиях, случившихся десять лет назад: это было очень похоже .

Александр Жуков: Немножко уточню. Основная задача была определить, какие обои были. Когда мы сделали срез, там было штук 15 слоев, и это было совершенно непонятно. Невозможно было понять.

Анатолий Найман: Не преувеличивайте. Короче, мы нашли те самые обои. Оказалось, уже две семьи тут живут… И перед тем, как прочесть последнее стихотворение, обращенное к Ахматовой еще при ее жизни, в 63-м или 4-м году, то есть Бог знает когда, я хочу попрощаться не только с этим местом и этим домом, а и с соседями Анны Андреевны. С Александром Гитовичем и Сильвой Гитович, с Анатолием Клещенко, который жил вон в том доме, с Глебом Пагиревым, поэтом. Со Львом Евгеньевичем Аренсом и с Саррой Иосифовной Аренс, которые ухаживали за Анной Андреевной. С Фаиной Георгиевной Раневской, которая, когда одно лето жила здесь в Доме актера, через день приходила к Анне Андреевне. И это были совершенно фантастические часы, когда они с Ахматовой, которая начисто была лишена актерского дара, разыгрывали передо мной сцены, в которых Раневская была великая актриса, а Ахматова ей подыгрывала. Редкий, согласитесь, случай, редчайший, я-то уверен, единственный. Разыгрывали, как Мартынов пенял Лермонтову (Раневская играла Лермонтова): «Ты говорил за мою сестру, что она (следовало непечатное слово)?» Попрощаться с Раневской. С Леной Шварц, которая тогда здесь не жила, но которую мы здесь застали перед ее смертью, и это была такая трогательная встреча. Как с редкой, из последних представительниц вымирающей породы птиц. С Глебом Яковлевичем Горбовским, с которым после полувекового перерыва тоже здесь, на этом участке, пересекся.

Всем им огромная моя благодарность, как говорят, зе́мный поклон. Вам – всего доброго. А прочту я стишок 64-го года, посвященный Ахматовой, из которого она взяла последнюю строчку на эпиграф к стихотворению, которое адресовала мне. Что я воспринял, конечно, как ни с каким другим не сравнимый подарок. И вместе с тем: а что, раз так было, значит, так бывает. Читаю.

Анне Ахматовой

Александр Жуков ( поет ):

Спасибо вам за ваше участие в наших вечерах, за вашу настроенность и поддержку.

В 2000-х, когда вся эта история, начавшаяся и развернувшаяся из конкретного желания выразить чувство признательности Анне Ахматовой на месте, хранящем непосредственные проявления памяти о ее когдатошнем присутствии, – в здешнем воздухе уже не было скорбно-тревожной струйки, неотъемлемой от Комарова в 50-е – 60-е годы. Карельский перешеек уже лишился отпечатка своей давней, окончившейся лишь со Второй мировой войной принадлежности Финляндии. В 2000-х мы являлись сюда запросто, вели себя как на пикнике, рассаживались у ахматовского дома свободно. Но в конце 1950-х, когда я приезжал сюда на взморье, бродил, собирая грибы и чернику, по лесу, ходил на Щучье озеро и реку Сестру, и в начале 1960-х, когда начал посещать Будку по приглашению, этот мотив – ощущения себя на чужой территории, смирившейся, но не дружественной – давал о себе знать постоянно. В этом смысле сознание себя «непрошеной гостьей» не оставляло Ахматову никогда. И отбрасывало отсвет ее и близких ей по духу людей отношения – на Комарово в целом.

Пустые зеркала – одновременно и принадлежность домов, лишившихся своих исконных хозяев, и тысячи озер на отошедшей к СССР территории, бывшем юге Финляндии. А вот:

Не только комаровский пейзаж, но и образ символизма (текст, насыщенный «арматурой» символистского толка) в противовес акмеизму в стихотворении «Родная земля».

Эти мысли сопровождали меня во время всех разговоров о новых, украшающих это место талантливых хозяевах, о нынешних «комаровцах», о нашем с ними заединстве. Тем более что с того, полувековой давности, времени меня настигали слова совсем другой, сугубо частной, интимной направленности, из закутка, в самом деле тогда обжитого тут близким мне человеком и его подругой, – из стихотворения Бродского «Келломяки»: