Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

— Вася тоже пел мне эту песенку.

— Объявится со дня на день. Потерпи: разлука — горнило для любви.

— Женское сердце — верный вещун, — вздохнула Мария. — Ноет оно у меня, ночами ноет. Никогда не знала, с какой оно стороны, это сердце, а теперь знаю.

Богданов достал портсигар, закурил.

— Могикан тоже волнуется за эту группу. Места себе не находит. Молчит, правда, да все-то видят. Его Таня жаловалась мне — всё лето не спит почти совсем, она уж и в госпиталь тайком ходила, снотворное выпросила, теперь в чай подмешивает. А вас как он ждал, тебя то есть! Как мальчик обрадовался, когда с тобой первый раз поговорил по телефону. В столовой встретил меня, не утерпел, шепчет — Марийка объявилась! Первый раз его таким видел. Он парень сдержанный, серьёзный. Ну, а чтоб о секретах в столовке? Я даже растерялся. Потом уже узнал, что Аня погибла. Он-то промолчал, радость верх взяла. У него и другие потери были. Всё в себе носит. Словом не обмолвится, голос не повысит, зло ни на ком не срывает. Держит себя парень в руках. И ты держись, бери пример со своего Могикана…

Лебедева хотела было пойти на вокзал проводить Марийку, да не получилось — все инструкторы, кто не уехал в командировку, во главе с Андроповым пошли убирать общежитие. Скоро должны съезжаться на Пленум секретари райкомов комсомола, помощники командиров партизанских отрядов по комсомолу, передовые лесорубы, рыбаки, животноводы, деревообработчики, и принять их задумали, как самых дорогих гостей. Решили вымыть полы, набить свежим сеном матрацы, застелить новенькие простыни, в каждой комнате поставить букет из рябиновых веточек.

Марийка помогла лишь выскоблить котлы на кухне, прямо оттуда и побежала на вокзал.

В вагоне за столиком тихонько переговаривались, уставясь в газету, двое безусых младших лейтенантов с медицинскими змейками в петлицах.

Марийка слегка подалась вперёд, прочитала заглавия: «Не медлить с обмолотом хлебов», «На Северном Кавказе (подвиг сорока гвардейцев-миномётчиков)», «Богатый урожай в Сумпосаде», «Переходящее Красное знамя у Тунгудского района», «Бои в районе Новороссийска», «Английские моряки восхищены работой женщин в советском флоте».

Слова лейтенантов, которые уловила Марийка, ей не понравились. Медики шептались о том, что на фронте маловато сил для наступления, что не удалось сдержать натиск немцев в Крыму и поэтому пришлось оставить Севастополь, что можно было не дать Гитлеру прорваться к Дону и захватить Воронеж, что командование Брянского фронта оказалось не на высоте и вот теперь немцы пьют из касок волжскую воду у Сталинграда.

— Обопьются они той водой, — громко сказала Марийка. — Не видать им ни Кавказа, ни славного Сталинграда.

— Та водица, извините, барышня, не знаю вашего воинского звания, — ухмыльнулся рыжеватый с конопатинками на детском курносом носу лейтенант, — пополам с русской кровью. Мы вот на Волгу едем, нам есть отчего пораскинуть мозгами.

— Хорошо, коль они есть, эти самые мозги. Не зря Верховный Главнокомандующий издал приказ № 227. Давно пора всех паникёров… Нет больше «отступательного» настроения. Вишь, куда мы отмахали! Урал, поди, немцы скоро в бинокль будут разглядывать. Железный приказ, и я целиком за него. Правильно сказано в приказе: «Ни шагу назад!»

— Гляди, какая комиссарша выискалась! Ты чего нам мораль читать взялась, портупею надела?

— Ладно, пусть её. Не нарывайся, вон у неё глаза какие сделались, прямо цвета воронёной стали.

— Ты угадал, я комиссарша, и таких щеглов неоперившихся вижу насквозь. От ваших слов до измены короче воробьиного носа.

Лейтенанты замерли, выпрямив спины, глядели, округлив глаза, на Марийку, полыхавшую румянцем.

— Вот-те на, — прохрипел веснушчатый, — быстро ты нас раскусила. Мы уже изменники, мы дезертиры. Да мы из госпиталя едем, дура. Подлечили нас, мы рапорт на стол — просим туда, где горячо.

— Не надо перед ней оправдываться, Витя. Чумовая какая-то. Портупею на молоко выменяла?

Марийка достала из кармана гимнастерки круглое зеркальце, обтянутое по ободку целлулоидным обручиком, сзади она вставила вид Спасской башни Кремля, подула в него, встретила свои сердитые глаза и, прошептав: «Остынь, девушка, остынь», показала самой себе язык, усмехнулась через силу, потянулась к своему толстому вещмешку — напихали всякой всячины и на продскладе, и цековские ребята принесли, кто что мог.

— Мир, парни, давайте чай пить, — сказала она дружелюбно, вытаскивая белую буханку, кусковой сахар, комбижир. — Вижу теперь, что свои, только вот обзываться так грех, некрасиво это с вашей мужской стороны. А ещё врачи.

— Ты нас допекла, — сказал рыжеватый Виктор.

— Мы фельдшера, недавно училище закончили. Ехали на Карельский фронт, эшелон разбомбили, нас ранило. Печальная ирония войны — вместо того, чтобы бойцов лечить, сами на госпитальную койку угодили.

— Уж до чего люблю путешествовать! — вздохнула Марийка. — Можно б было — всю страну вдоль и поперёк изъездила бы.

Мир установился, а чая не вышло, лишь в Виндозере Виктор и Марийка сбегали за кипятком, который давали на перроне близ продпункта. Виктор игриво выспрашивал, где да кем она работает, есть ли у неё парень. Марийка в ответ лишь посмеивалась, потряхивая светлой копной уже не вьющихся после госпиталя волос. И губы её, прежде сочные, пухлые, побледнели и поджались.

Подкрепившись, ребята завалились на верхнюю полку. Марийка обрадовалась, что может засесть за письма: подругам по госпиталю в Сегежу, брату Павлу на фронт, подружкам детства Зое Устиновой, Пане Саватьевой…

За окнами вагона в сгустившихся сумерках мелькали телеграфные столбы, позади которых стоял чёрный нахохлившийся лес. Марийке показалось, что здесь, в Архангельской области, он какой-то большой, чужой, непривычный.

В Пряже совсем иной бор — пронизанный широкими полосами света, прохладный, пахнущий малиной, звонкий от птичьего гама. Марийка отчётливо увидела тот рыбацкий шалаш, ту быструю белую ночь, испуганные глаза Зойки, всё время кутавшейся в старую бабушкину кофту. Затем она явно услышала протяжный, надвигающийся прямо на неё вой авиабомбы.

По вагону прошёл, шаркая сапогами, старичок проводник, монотонно напоминая всем соблюдать светомаскировку. Марийка раскрутила самодельную штору из чёрной плотной бумаги, тщательно прижала её по бокам окна. В купе стало уютно, беззаботно, как до войны, соседи пели «Славное море священный Байкал», ещё дальше мурлыкала гармошка, выводя одно и то же «мур-мур-мур», внизу мирно постукивали колёса.

Марийка решила вначале написать Пане Саватьевой. Паня была ближе, с малых лет у них возникло невидимое, но такое властное родство душ, когда они понимали друг дружку с полуслова и не могли дня вынести, не повидавшись. Забравшись на чердак или в огромный стог сена, вырыв там норы, они делились самыми сокровенными, сначала детскими, а потом уж и девичьими тайнами.