Анатолий Гордиенко - На пути к рассвету

«Милая подруга Пашенька! С приветом к тебе твоя Марийка, которая тебя не забыла и всё время держит тебя в своём сердце.

Прибыла я из командировки, она оказалась долгой и печальной. Сама понимаешь — писать об этом не могу. Повидаться мне с тобой так хочется, как в жаркий день воды напиться. Собиралась приехать, да заболела. Когда-то я смеялась над болезнями, говорила, что до ста лет жить буду и не кашляну. А вышло так, что и я оказалась не каменной — простудила лёгкие. Когда болела, всё в баню вашу хотелось, казалось, попарилась бы перед каменкой с веничком — хворь бы как рукой сняло.

В воскресенье на лыжах набегаемся, чисто сосульки заледенеем, домой прикатимся, батя твой, до чего уж добрый человек, а и то не выдержит: „В баню, черти патефонные!“ Досадили мы ему тем патефоном, сети мешали вязать, руку сбивали — он на нас всё таращился, как мы танцевать фокстрот учились. Где тот патефон нынче, где наша добрая пионервожатая Рауха Кальске, которая давала нам эту весёлую музыку в коробке?

Сейчас так много хороших людей гибнет, что невольно начинаешь думать — те, кто останутся жить, должны жить за двоих, за троих. Осиротела наша земля крепко. Сколько же надо сделать, чтобы место погибшего в жизни не пустовало. Надо больше добра делать людям, так я надумала. Молодость — пора добрых дел. Плохо писать такие мысли на бумаге, слова топорщатся, не даются в руки. Ах, как бы нам свидеться! Может, отпустит тебя твой телефонный начальник на денёк?

Вернулась я из командировки и первым делом стала читать письма. Спасибо тебе за фотку, ты в гимнастёрке, как настоящий красноармеец. Зойка, чудачка, пишет, что я уже стала командиром и задрала нос. Разочарую её, сейчас начну и ей треугольник строчить: как была инструктором, так и осталась, нас таких в отделе много, и все инструктора.

Не знаю, что день грядущий мне готовит. Сейчас еду в отпуск к родителям, а вернусь — буду проситься на фронт, в самый жар, есть у меня на то причина. Если откажут, я в Кремль напишу.

С Васей Савоевым я помирилась, но его давно не видела, он тоже в командировке, так что твой привет пока не передала. Посмотрела бы ты, какой молодец стал — вытянулся, окреп, румянец на щёчках. Бриться уже начал, а то был такой пушистенький, как цыплёночек. Я его так пару разиков назвала, он надулся и на свидание не пришёл. Мёрзла я, мёрзла, а потом поплелась домой и всю ночь напролёт проплакала, как ненормальная.

В командировке познакомилась с настоящим Героем Советского Союза, лётчиком. Хотел со мной любовь крутить, да не вышло. Рассказала я ему про своего Васю, а он меня на смех поднял, сказал, что я не современная, дескать, надо пользоваться моментом: мол, война всё спишет, ну и схлопотал по морде.

Может, я и в самом деле глупая — к чужим людям пристаю, хочу, чтоб жили по-моему — честно, весело, азартно. Сегодня меня один зелёный лейтенантик тоже дурой обозвал… Кончаю писать, коптилка вагонная отдаёт богу душу, еле краснеет…

Жду ответа, как соловей лета. Пиши мне много, адрес тот же, живу на квартире, хозяйку звать тётя Зина. Твоя верная подруга Маня».

В Кинешму поезд пришёл ночью. Марийка вместе с попутчиками добралась до речной пристани, села на колёсный пароходик и ранним утром была уже в Решме. Несколько раз спрашивала у встречных, где живут Мелентьевы, но все пожимали плечами — в каждом доме приютились эвакуированные, всех по фамилии разве упомнишь? Наконец девочка с осипшим голосом повела её к дому, стоявшему неподалёку от белеющего березняка.

В продолговатой горнице, которую отдали беженцам сердобольные хозяева, жило семейство Мелентьевых — мать, девочки Шура и Галя. Отец был призван на трудовой фронт, работал на оборонном заводе в Подмосковье, но часто болел, и его отпускали домой, подлечиться.

Вся семья сидела за столом, мама подавала завтрак. Как несла чугунок с картошкой, так и села с ним на лавку, руки сами потянулись к вошедшей дочери, а чугунок и покатился по полу, да никто уж на него не глядел.

Мать — женщина строгая, сдержанная, а тут вдарилась в слёзы — не остановить. Прижалась к Марийке и не отпускает. Шура лишь смеялась от счастья, прыгая вокруг застывших посреди комнаты отца, матери и Марийки.

— Живая, живая, моя доченька, моя кровиночка, — причитала Евдокия Андреевна.

— Ну, будя, будя, — бормотал растерянно отец, — поспела к завтраку, это на счастье, сто лет тебе жить, просим за стол, давай, мать, чугунок.

Марийка провела ладошкой под глазами, открыла чемодан, развязала вещмешок. Достала консервы, колотый сахар, пачку чая, матери — шерстяной платок, отцу — слегка поношенную цигейковую ушанку — купила на толкучке, Шуре и Гале — платки ситцевые, двоюродной сестре Маше — она жила своей семьёй неподалёку — беретик, её малолетнему Валерику — красного целлулоидного попугая — Андропов принёс, его сынок уже подрос, и теперь игрушка поехала в дальние края. Нашёлся гостинец и хозяйке — связка баранок да кулёк рыжего сахару-песку. Старушка степенно приняла подношение, поклонилась, но за стол не села, дескать, вам, своим, сподручнее беседу вести…

Марийка оглядела комнату — цветастые половички, на подоконнике герань, в углу тускло золотились образа в ризе, справа от них в большой новой раме — фотографии родственников: тут и старший брат Павел в форме с лейтенантскими кубиками, тут и весь её 7-й класс, и сама Марийка в гимнастёрке — такую карточку, с пустым нижним правым уголком, заставили срочно сделать для личного дела и для «Оперативного плана».

Рядом висела грамота, Марийка скользнула по ней взглядом, взглянула ещё раз, стала читать, будто никогда не видела раньше.

«Оргкомитет по проведению детских и юношеских Республиканских соревнований по лыжам награждает М. Мелентьеву, Пряжинский район, занявшую на соревнованиях К-ФССР пятое место по лыжам с результатом 34 минуты 10 секунд на дистанции 5 километров.

Председатель оргкомитета,

секретарь ЦК ЛКСМ К-ФССР Ю. Андропов

Петрозаводск. 8—9 января 1941 года».

Марийка бережно провела рукой по стеклу, улыбнулась. Так, значит, вот когда они встретились впервые! Тогда, давно, подойдя за грамотой к запорошенному снегом столику, она ничего не видела перед собой, не рассмотрела и того, кто подал ей плотный лист с золотыми буквами, запомнилось лишь сильное пожатие руки.

— Вишь, как оно повернулось, — сказала она отцу, стоявшему рядом, — теперь это мой прямой начальник, мой старший товарищ, мой учитель.

— Взрослая, совсем самостоятельная, — шептала мама, не сводя глаз с дочери.

Марийка села на лавку, посадив по обе руки сестрёнок, зачарованно разглядывавших её новую гимнастёрку, скрипучую портупею.

— Как же там дела, на фронте-то? — спросил отец.